Анатолия уважала за зрелость его не по летам, твёрдость духа, с пониманием-прощением относилась к тому, что в услужении у дочери миллионера находился, жалела сердечно, хотя внешне жалость не выказывала – боялась (зря? нет ли?] самолюбие человеческое ранить больно… Однажды он доверился ей, рассказал о событиях неизгладимых в Кандале Старой, о том, что жаждет Ивана Зарудного повстречать («Того самого, что ли?» – спросила], дабы вместе, под началом мудрым, добрым – мстить, мстить… Глухо, со злостью звучал голос ломающийся, с нотками басовитыми-пробива-ющимися… непрошенные-непролитые слёзы влажнили…
Были они, слёзы те, от растерянности: как, как мстить-то, ежели главный виновник всех бед-несчастий – вот он, рядом, за стенкой, можно сказать, а поди, тронь – Клава изведётся, представить страшно, что статься может… Иногда в глубинах его сознания возникала страшная мысль: да чёрт с ней, с девчонкой-то! Она одна, а по воле «папеньки» её столько душ полегло невинных. Подойти надо к Горелову и просто убить его – ножом ли, кулаком. Но взгляд мальчика тотчас натыкался на подопечную и он понимал: это выше его сил… «Никогда, никогда рука моя не поднимется на живого человека, тем более на человека столь дорогого Клаве!»
Последние слова произнёс он сокрушённым голосом и по-детски совсем шмыгнул носом…
Тогда вплотную к нему подошла Ирина, молвила тихослышно:
– Бог терпел и нам велел, отроче. Ведай: в тебя много вложено. Хорошо, что открылся мне. Историю эту я и прежде слыхала, только без подробностей таких. Надобно все помыслы говорить, даже если сном смутился. Мысли человечьи – всё равно что дела; они аки пыль; скажешь – сотрёшь. Пустота в душе, когда плохое лелеешь. В себя, в себя углубляться надо – там великая тишина… К тишине той приникни. Засей душу свою! Каждый божий день сеять надобно. Так и живи! А муки, прежде принятые, – чтож… Не приняв муки, не бывати во святых!..
В лоб поцеловала. Перекрестила.
А потом им опять Филимонов занялся, деликатно отсутствовавший во время краткого сего монолога ассистентки своей, однако прекрасно слышавший горячую, взволнованно-горькую, злую речь Анатолия о массовой порке… И снова, в раз энный, интересовался одним и тем же, произносил беспомощно, жалостливо и немного виновато неизменное «тэкс, тэкс, и что это у нас такое, молодой человек?»… Тон выбирал не занудливый, не фальшиво-профессиональный, а самый человеческий, теплосердый, в глубь души проникающий… Души, где столько места для противостояний и смут!
– Говорите, били и били чуть не до смерти?! Гм-м… люди-люди! Сколько же звериного в вас! А правду вам доложу, доложу-у… Да вы и сами знаете правду ту. Косточки они вам переломали основательно! Хорошо, что срослись некоторые, что большого внутреннего кровоизлияния не сталось да загноения-сс… Это вам крупно-крупно подвезло! Иначе-так-то вот! Да-а… люди-люди! Особенно наш брат,