ом шелесте – однообразном и едва слышном. Его не нарушают даже редкие вскрики птиц, летящих мимо и моментами присаживающихся на ветви. Но с деревом что-то не так. В полусне оно чуть заметно выгибается. Ствол блекло колеблется; вздрагивая, начинает казаться жидким, мнимым, чужим. И вдруг от кроны отделяется одна из веток. Тонкая, прежде неприметная, из самой глубины листьев она начинает выдвигаться в сторону. Вот уже перестает быть частью дерева, зависает в воздухе, сперва черной полосой перечеркивая опускающиеся к земле облака и вскоре окунаясь в густые, гибельные хлопья. А еще через мгновение в сечениях и вращениях исчезает и дерево. Бросается в самый центр круговорота – то ли чтобы спасти несмышленого, своенравного ребенка, то ли чтобы погибнуть вместе с ним. Дробясь, оно пропадает в вихрях метели, в кружении которых только что поспешила скрыться отделившаяся ветка. Изображение теряет всякую четкость в искрящейся, пронзительной белизне. Не остается ничего, кроме наслоенных друг на друга снежно-серебряных кружев. Клочья вращаются и размывают все вокруг в мутную, беспокойную бесцветность. И в тот момент, когда пейзаж начинает казаться размытым и навсегда исчезнувшим, дерево вдруг выныривает из лавины – колышущиеся складки снова расплескиваются зелеными ветвями. Они все еще изгибаются, словно ищут собственные пропорции, но через мгновение дрожь стихает, и крона вспоминает привычную, устойчивую форму. Снега как не бывало. Дерево опять безмятежно, в листве ютятся птенцы и солнечные лучи. Но разумный покой знакомой природы невозвратимо попран: все дело в том, что отделившаяся часть по-прежнему парит в воздухе и, кажется, продолжает удаляться дальше и дальше в сторону. Забыть об этом уже невозможно. Рядом с тростинкой по небу проплывают огромные свертки иссохших листьев, зеленовато-коричневые обрывки коры и белые перья каких-то гигантских птиц. Одно из них приближается к жидкому дереву и почти уже ныряет в листву, словно собираясь занять место беглянки, но перу это не удается: листья сразу начинают дрожать, вмиг признав в белом цвете свою смерть – посланца снежной лавины, едва не проглотившей их несколько минут назад. Все дерево уродливо искривляется, готовясь к пронзительному крику. И вдруг из самого центра дробящейся кроны высвобождается слепящая вспышка – настолько яркая, что уже не видно ничего, кроме этого огня. Происходящее длится лишь мгновение. Через секунду на месте искривленного взрыва опять появляются листья, но уже освобожденные от огромного пера – белая стрела медленно летит в сторону от сутулого ствола, испугавшись цели, в которую метила еще миг назад. Как будто встретила нечто во много раз более белое, чем она сама. Как будто вместо оглушительного крика дерево выпростало из себя режущий свет. Кажется, теперь и солнце светит иначе. Словно растратило слишком многие силы на ту отчаянную вспышку. К счастью, уже вечер. Листья больше не бликуют, стали прозрачными. Наконец становится ясно, что ветка не отделялась от ствола, что она никогда не принадлежала дереву и, как и перо, ни за что не смогла бы слиться с кроной. Да, снова эта путаница между поверхностью и отражением. И еще теперь заметно, что сквозь рябящий ствол просвечивает что-то другое. И это не только камни скалы, скрывающейся за листьями и заразившейся их прозрачностью, но что-то тревожно-живое. Мутная, запеленатая в клочья теней, колышущаяся масса водорослей, плавников, клешней и тины. Там все кишит склизкими существами, холодом, темнотой и опасностью.
§ 2. Вода
И только. Да, оно никогда не переставало изливаться. Едва заметно шевелилось даже при полном безветрии. Это немного роднило его с грязью: та же податливая тягучесть, головокружительная и омерзительная, но только ни малейшей надежды на опору, на отвердение. Когда у самого берега пена, смешиваясь с песком, скукоживалась и вроде бы умирала в лопающихся волдырях, она до последнего мига продолжала дрожать, сохраняла все отвратительные судороги, биения и пульсации. И казалось, что наросты пузырей, их слепые шевеления не исчезали, а множились, дробились на еще более мелкие, бесконечно меняя форму. Как будто из них состоял и влажный воздух. Да, туман длил их копошение. Даже погибнув, оно продолжало выплескивать ослепляющий яд. Сохраняло свою растительную, враждебную волю. Не останавливалось, продолжало обволакивать. И мертвая опухоль опять превращалась в догоняющие друг друга белые полосы, они беспокойно извивались на воде и закручивались в расхристанные кружева. Прозрачная грязь. Каждая капля сбегала по камню, как проворное насекомое – словно головка гусеницы, чье тело невидимо или навсегда потеряно, но и эта прозрачная бусина тоже становилась все меньше и меньше, пока, изничтожив себя, не исчезала совсем, лишь изредка успевая слиться с зеленеющей жидкостью, вернуться в брызги у самого подножья скалы, чтобы снова и снова ударяться о нее. Проводил целые часы, лежа на прибрежном холме, прислонившись щекой к засыпанному песком камню. Песчинки приклеивались к коже и смешивались со щетиной (даже так же поблескивали на солнце). Лежал и наблюдал, как у самого берега волны, наслаиваясь друг на друга, соскальзывают обратно, оставляя на мокром песке темные оттиски, тонкий слой влаги. Но уже через мгновение и эти высыхающие тени сужали контуры, догоняли своих хозяев, устремляясь в погоню за ними, что, впрочем, почти никогда не удавалось, потому что навстречу им поспешали новые зыби. Проводил так целые недели, следя,
