– Если б папа увидел, что его дочь на бакалейной тележке везут рожать, он бы, наверное, тебя пристрелил, – сказала Фрида, тяжело взбираясь на крыльцо.
– Он едва не убил меня, когда я тебя обрюхатил. – Вольфганг шарил по карманам, ища направление в больницу.
– Он бы так и сделал, если б ты на мне не женился.
– Ага, вот оно. Все путем.
Сквозь большие парадные двери туда-сюда шастали озябшие больные.
– Вечером приду, – сказал Вольфганг. – Гляди, чтоб вас уже было трое.
Фрида схватила его за руку:
– Господи, Вольф, вот ты сказал… Нынче нас только двое, а завтра будешь ты, я… и наши дети.
Под порывом ветра она поежилась. Исконопаченный дождинками холод легко проникал сквозь ее ветхую одежду. Вольфганг вновь обнял жену, теперь не игриво, но страстно, даже отчаянно. Под бездушными гранитными колоннами огромного здания два продрогших человека прижались друг к другу.
Два молодых сердца бились в унисон.
И еще два, совсем юные, в тепле Фридиного живота.
Четыре сердца, объединенные любовью, стучали в громадном аритмичном сердце из камня и стали. Берлин – сердце Германии.
– Верно, – сказал Вольфганг. – Ты, я и наши дети. Самое прекрасное, что есть на свете.
Сейчас он был серьезен и не пытался шутить.
– Да, на всем белом свете, – тихо ответила Фрида.
– Ну ладно. Ступай, Фред. Нюниться чертовски холодно.
Не было и речи о том, чтобы Вольфганг остался. В послевоенном Берлине мало кто из будущих папаш располагал временем слоняться перед палатой роженицы, всех одаривая сигарами[2]. Герр Зоммер ждал свою тележку, а Вольфганга, как и всех прочих в ту кошмарную зиму, ждали всяческие очереди.
– У Хорста дают мясо, – сказал он, спускаясь по ступеням крыльца. – Барашка и свинину. Раздобуду, даже если придется заложить пианино. Тебе нужно железо, раз собираешься кормить сынка и дочку.
– Наших сыночков, – поправила Фрида. – Будут мальчики. Уж поверь, женщина знает. Пауль и Отто. Парнишки. Счастливчики.
– Почему счастливчики? – спросил Вольфганг. – Если не считать того, что у них самая красивая на свете мама.
– Потому что они близнецы. Один за другого. Это жестокий город в жестоком мире. Но в любых тяготах наши мальчики всегда будут друг другу опорой.
Чай с печеньем
Лондон, 1956 г.
Стоун рассматривал стол под грубой холщовой скатертью: чашки, печенье, блок желтой бумаги для заметок, увенчанный авторучкой. Потом перевел взгляд на черный бакелитовый телефон: острые грани, обшарпанный витой шнур в бурой матерчатой оплетке. Похоже, модель начала тридцатых годов.
Что Стоун делал, когда шнур был новехонек?
Дрался, конечно. Или в панике мчался по берлинским улицам, выглядывая, в какой проулок нырнуть. По пятам летел брат, оба – мальчишки, охваченные смертельным страхом.
По