– Смотри, Надира… смотри… смотри, как бы я не отправил тебя к твоему каиду на носилках!
– Уйду с радостью к «моему каиду», только бы тебя больше не видеть!
– Что ж ты не ушла с ним, когда он приходил просить твоей руки? Сдается мне, что он хотел забрать тебя во дворец на следующий же день, – ответил Умар, указывая пальцем в сторону Каср-Йанны, где стоял дворец Ибн аль-Хавваса.
– Потому что я попросила подождать, пока твоя жена разродится, чтобы увидеть твоего третьего сына.
– Как будто Гадде во время беременности нужна помощь взбалмошной девчонки…
– Ты от нашего отца и волоска не унаследовал… – отозвалась Надира, она придвинулась к нему еще ближе, ткнула ему пальцем в лицо и продолжила: – Неблагодарный… как ко мне, так и к тем бедным крестьянам, которые с рождения служат этому дому. Будь ты человеком благодарным, ты не хлопнул бы дверью перед бедняжкой, которая все еще плачет на улице.
В этот момент высоко вознесся зов муэдзина и эхом прокатился по всему рабаду; последний луч солнца исчез за хребтом Каср-Йанны.
– Она бедняжка, ты верно сказала, и бедняжкой останется… Объясни, зачем тебе надо принимать так близко к сердцу все это.
– Потому что, если бы у того столба стоял ты, я бросилась бы к ногам твоего мучителя и унизилась бы еще больше, чем эта христианка.
Надира сказала так и расплакалась, но не замолчала; от такого неожиданного признания в привязанности к нему, Умару, он растерялся.
– А еще спрашиваешь, почему я попросила каида подождать меня три месяца…
Умар нахмурился, и, чтобы предстать непоколебимым, собрался со всеми силами, какие у него были:
– Ты со своими слезами, Надира. Тебе меня не разжалобить!
– Я вот думаю, а жалко ли тебе, что впредь мы увидимся только, если Аллах приведет.
– Тогда надеюсь, что Аллах исполнит мою просьбу держать тебя от меня подальше.
Надира разрыдалась еще пуще, заколотила кулаками ему в грудь и закричала:
– Ты ничтожество, Умар… ничтожество… и, если когда-нибудь будешь чего-то стоить, так только благодаря мне!
Умар таких слов не стерпел, они как кинжал ранили его гордость, он не удержался и влепил сестре пощечину, после чего произнес:
– Пора идти на вечерний салят, слышишь? Иди совершать омовение, пока совсем ночь не наступила.
– А ты и душу себе омой!
И они спешно разошлись по своим комнатам в гневе и в обиде один на другую.
Когда Умар отмолился, он в раздумьях опустился на край кровати, его не отпускала мысль о пощечине, которую он дал сестре в приступе гнева.
– Что произошло недавно у двери? Я слышала, как ты ругался с кем-то во время азана33, – спросила Гадда, она подошла и села рядом с ним, придерживая огромный живот.
– Да на сестру меня зло берет! С тех пор как каид попросил ее руки, она то и дело меня критикует.
– А