Сначала Ваня почувствовал, что ему трудно дышать. Он попытался глубоко вздохнуть, но получилось что-то вроде сдавленного кашля. Жилкин побагровел, силясь что-то сказать, но получился лишь глухой сип:
– Пу-го-ви-ца за-стря-ла…
Кто-то ударил его кулаком по спине, но кроме боли Ваня ничего не почувствовал: пуговица в горле сидела крепко. Он попытался покашлять, но и из этого ничего не вышло. Невозможно было ни вздохнуть, ни выдохнуть.
В голове у Вани закружилось, и пол стал шататься, как дно легкой лодки на речных волнах. Стены задвигались и норовили свалиться прямо на него.
Кто-то из пацанов побежал за взрослыми. Через какое-то мгновение Ваня почувствовал, что его кто-то обхватил сзади. Затем ему в живот уперлось что-то твердое, и на это твердое резко нажали, прижав ему при этом локти к бокам. Потом еще и еще. Ваня вдруг кашлянул и через малое время уже заходился в неуемном кашле, светлея лицом, которое еще минуту назад было цвета вареной свеклы. А на полу, словно насмехаясь над ним, лежала и смотрела прямо на него своими круглыми глазами-дырочками злополучная пуговица…
Больше в училище фокус с пуговицами он не проделывал. Правда, пару-тройку раз все же повторил этот свой коронный номер, учась уже в гимназии, однако, наученный горьким опытом, вовремя остановился и переключился на картишки. Науку лукавить и передергивать картишки Ваня постиг быстро, поскольку мальцом был способным, и если бы эту его способность суждено было направить во благо, Жилкин сегодня, самое меньшее, имел бы уже звание адъюнкт-профессора и вел бы семинарские занятия со студентами университета. Однако его энергия уходила в совсем иное русло, причем зачастую не благонамеренное, а порой даже не всегда законное.
Однажды его и гимназиста Румянцева застукали за игрой в карты прямо на уроке. На первый раз обошлось внушением со стороны инспектора гимназии. Но Жилкин был предупрежден, что если еще раз будет пойман за руку в каком-либо неблаговидном поступке, встанет вопрос об его отчислении из гимназии. С полгода он вел себя тише воды ниже травы. Но деятельная натура Вани постоянно требовала надлежащего выхода. Было скучно делать то, что и все остальные, причем каждый день и все одно и то же. Тоска же зеленая! И в четвертом классе Жилкин сорвался: поспорил с тупоголовым Семеном Чиркиным на два рубля серебром, что на уроке истории русской словесности продекламирует что-нибудь из Баркова, не шибко вульгарное и без мата. Чиркин попытался было настоять на мате – какой же Барков без непечатных словечек, но, когда Ваня запросил за это пять рублей серебром, сник и согласился. Урок по истории русской словесности подходил уже к концу, и вдруг Ваня неожиданно встал и, заявив, что русская словесность – его конек и любимейший предмет, громко и внятно продекламировал:
Уже зари багряный путь
Открылся дремлющим зеницам,
Зефир прохладный начал дуть
Под юбки бабам и девицам…
– Это что? – спросил учитель, багровея.
– Стих, –