Дельфин. Николай Валерьевич Игнатенко

так никуда и не взяли. Брали практически все, и это становилось залогом благосостояния молодого писателя, но не его внутренней гармонии. Лука болел за «Память». Он провел рукой по бережно выведенной надписи на папке и попытался избавить себя от традиционных рассуждений. «Память», может быть, была гениальной, а может быть, оставалась лишь одной из многих. Но пускай будет лучше одно из двух, чем в ней будут элементы того и того. Это признак посредственности, вот таких акварелей, сочетающих в себе яркие и тусклые цвета одновременно – море, и ни одна из них не стала прорывом, но и провалом назвать это сложно. Лишь одна из многих, а это не про Луку, и, пускай, свои ошибки он признавать не любил, но умел, а тут придраться было не к чему – «Память» должна была стать чем-то большим, чем просто произведение, ее предназначение было больше, тоньше, глубже – заставить каждого, даже самого закоренелого циника смахивать ненароком влагу с глаз.

      История феноменальной любви растворилась в мире, где любовь возникает во многом в угоду двум, начинаясь с чуда. Гениальности не понимают ровно настолько же, насколько и бездарности, но вот чтобы отличить одно от другого нужно знать не столько произведение, сколько автора. Лука обладал не только завидной фигурой, сложившейся за годы всякого разного спорта: от плавания до бокса, но и невероятной харизмой, которая была на удивление необыкновенной и не стала типично выставленным достоянием на прилавок для всеобщего обозрения. Высокий молодой человек никогда не убирал глаз, не любил дикого пошлого флирта, не бросал высокопарных дешевых фраз в каком-нибудь в кабаре на 19 улице при свете энергосберегающей лампы, но в нем было нечто большое, тихое и бездонное, напоминающее о себе, когда он был в задумчивости, либо же когда ненароком усмехался, все так же смотря прямо в глаза собеседнику. Луке не была свойственна напористость, непринужденность и внутренняя легкомысленная мощь Августа, который был ярким образцом бабника, но в нем сидело то же самое непоколебимое обаяние, но оно было уточенным, оттененное вкусом. Лука был сдержан, но не инфантилен, не играл ролей, не напускал на себя миллионы оттенков в виде морщин, поднятых бровей и мелких полуулыбок. И куда больше с виду походил на меланхоличного путешественника, чем на автора сатирических сценариев. Целеустремленность и глубина нередко принимались за надменность, инициатива и желание помочь – за попытки прыгнуть выше головы и чудачество, в университете его держали за выскочку.

      Лука мерил шагами паркет, и, отложив папку с рукописью «Памяти» к своему печатному экземпляру, сделанному на заказ, а не для тиража, вновь обратился к рукописи на письменном столе. Новая работа пока не особенно складывалась, но писателя это не тревожило. Это будет что-то, что в очередной раз станет прорывом и для театра, и для литературы. Звучало нескромно, но Луке нравилось об этом думать.

      – Главное не то, что черным по белому, а то, что под черным и белым.

      Мальчишка, выложившийся наизнанку в «Пустотах в недоверии»,