Самоваров прошел на свободное место и оказался рядом с исправником, который, завидев станционного смотрителя, окунул перо в чернильницу и проговорил:
– Ну вот что, Тарас, давай-ка я твои показания наново перепишу. А то сотский таких каракулей намалевал – вовек не разобраться! Так что ты рассказывай с самого начала. Фамилию, отчество, да год рождения не забудь.
– Посылкин Тарас Спиридонович, генваря четвертого дня, одна тысяча семьсот восемьдесят третьего года. Я восьмым родился. Батюшка строгий был. Помню, выйдет во двор…
– Ты, Тарас, давай-ка ближе к делу…
– Да разве ж я против, ваше благородие! А франтишка этот сразу внес беспокойство в мою душу. Не успел порог переступить – и давай приказывать. «Подай-ка, – говорит, – мил человек, кулебяку с вязигой, жареных перепелов под «Шабли» и форелей в белом вине! Да поскореича!» А я не сдержался и говорю: «А может, вам, премногоуважаемый господин-боярин, премилостивый вы государь, еще и кисельку на мондамине поднесть?» Тут он как заругается, да как кулаками замашет: «Ты что же это, свиная морда, позволяешь себе так с барином разговаривать?! Али ты помышляешь, что ежели я в обычном тарантасе прибыл, так со мной можно как с простым мужиком прекословить? Али думаешь, я беден?» Тут он сумку-то открыл и в сердцах на стол бросил. А в ней, мать честная! Одни ассигнации! «На, – говорит, – смотри». Я ему: вы, мол, господин, меня неправильно поняли. У нас тут обычная станция, а не номера в Милютином ряду или ресторации какой… Так что прошу меня покорнейше извинить, что не имею возможности ваш заказ исполнить. А он: «Раз ты не можешь меня подобающим ужином накормить, значит, нечего мне у тебя торчать! Давай лошадей!» – «Не извольте, – говорю, – беспокоиться, к утру лошадки будут, а покамест извольте щей суточных похлебать да кашки гурьевской с потрошками отведать». Только не послушал он. Встал, сумку на плечо бросил, плюнул на пол да дверью хлопнул. Он-то ушел, а я места себе не нахожу. Ну куда это, думаю, на ночь глядя он путешествовать вознамерился? Вокруг лес дремучий лихими людями кишит. Вышел я на порог, смотрю, а в ста шагах, у самой развилки, всадник на месте топчется, а на земле человек распластался. Луна-то хорошо светила, вот я и увидел. Я сразу понял, что недоброе свершилось, а потому для пущей уверенности взял я в сарае вилы и пошел. А верховой, как меня завидел, так и ускакал. Я подбежал, смотрю, а несчастный энтот уже мертв, а сумки и след простыл. Ну, тут я, как и положено, в уезд сообщил. Сотник наутро приехал и тело убиенного забрал.