– А может, мне сказать, что это мое ружье?
– Оно зарегистрировано на мое имя, – возразил он.
– Извини, что так получилось…
Он вернулся ко мне и положил руку на плечо.
– Если я понадоблюсь, звони в любое время.
Как только он вышел за дверь, в комнате сразу же появилась заплаканная Вика; она все слышала, конечно!
– Марат прав, – она остановилась рядом с робким намерением обнять меня.
– Что ты ему рассказала? – спросил я. – Кто тебе позволил это сделать?
– Ты бы сам ему рассказал. Он прав – надо во всем признаться. Умоляю тебя. Это будет смягчающим обстоятельством.
– Мне не нужны смягчающие обстоятельства. Я сделал то, что должен был сделать.
Когда мы, пробравшись сквозь густой, покрытый пылью кустарник, оказались на площадке перед маяком и я снял с плеча ружье, он сделал еще одну попытку уговорить меня.
Квадраты плит, подчеркнутые полосками еще зеленой травы, пробившейся к солнцу в межплитовом пространстве, напоминали шахматную доску, на которой мы с ним были единственными «фигурами».
– И как это будет происходить? – спросил он с непритворным любопытством; близость возможной смерти отнюдь его не пугала.
– Бросим жребий, – я полез в карман за монетой. – Кому выпадет, будет стрелять первым. Расстояние двадцать шагов.
– Ты все продумал, я вижу.
– Да.
– А может, пошутили и хватит, а? – опять с готовностью обнажились его жемчужно-белые зубы. – Чудак ты, честное слово. Хочешь, я на колени перед тобой встану. Ну, виноват, прости. Думаешь, я не понимаю?
– Нет, не понимаешь, – сказал я, испытывая желание всадить в него оба заряда из ружья, которое держал в руках, – разве дело в моем прощении.
– Такие, как ты, не имеют права жить. То, что ты сделал, делают тысячи. И их никто не убивает. И я бы не убил. Рука не поднялась бы.
– А на меня поднимется?
– Не дрогнув.
То ли что-то случилось на линии, то ли звонили из уличного автомата, оба раза не сработавшего, но настойчивые Викины попытки выяснить, кто говорит, остались без ответа. Вернувшись к столу, который я так и не покинул после ухода Марата, она опять устремила на меня умоляющий взгляд, который возбудил вдруг во мне вспышку раздражения.
– Ты понимаешь, о чем ты меня просишь? – закричал я, получая странное удовольствие от того, как сжалось все ее тело, но nо-прежнему преданно и умоляюще смотрят глаза. – Меня же посадят, понимаешь, посадят, если я туда пойду!
Чуть позже, когда движением головы я показал на ружье, все еще лежавшее на столе, голос мой звучал почти спокойно:
– Напрасно ты ему сказала. Теперь и его будут таскать.
– Он твой друг.
– Нельзя подвергать таким испытаниям друзей, – горько усмехнулся я. – Есть опасность потерять их.
– Он вел себя безукоризненно.
– Предлагая мне пойти в милицию?
– Ты же знаешь, почему он это делал.
Впрочем, я и сам понимал, что Марат уговаривал