– О том, что вы пожалели этого мальчишку.
– Допустим, – ее тонкие темные брови чуть заметно приподнялись. – И что?
– Вместо того, чтобы сожалеть, лучше просто пойти и сделать то, что мы можем сделать, – с все той же кривоватой усмешкой пояснил он. Мгновение девушка молча смотрела на него: ни тени улыбки не появилось на ее красивом лице, но в черных глазах мелькнуло нечто, похожее на уважение:
– Отдыхайте, мистер Дойли. Никто вас не побеспокоит ни сегодня, ни завтра. – Поднявшись на ноги, она тряхнула своими длинными косами, забрасывая их за спину, стремительным шагом подошла к двери и уже распахнула ее, когда Эдвард неожиданно даже для себя крикнул:
– Сеньорита!
Мгновение она колебалась, затем обернулась, встав на пороге неясной тонкой тенью – гибким клинком древней восточной работы, что после боя завязывали вокруг талии, будто драгоценный пояс; Эдвард читал о них когда-то в молодости и едва ли сам мог бы объяснить, отчего вдруг на ум ему пришло столь неуместное сравнение.
– Почему вы помогли мне? – почти с вызовом спросил он, пытаясь унять неожиданно сильно забившееся сердце. Тень на пороге его темницы молчала, словно и вовсе не дыша. Было лишь слышно, как где-то снаружи бьются о борт корабля настойчиво–жадные волны.
– Потому что вы были правы, – негромко ответила наконец Эрнеста, и Эдвард пожалел, что не мог видеть ее лица в тот момент, когда она произносила эти слова: искренне или просто желая отвязаться от него, Бог весть. – Я знала людей вроде Моргана, – вот теперь в ее голосе зазвучала самая настоящая, живая злость, и Эдвард удовлетворенно усмехнулся. – Вы были правы. Дети… дети неприкосновенны. Особенно те, которые уже начинают считать себя взрослыми. Жаль, что по нашему закону не положено стрелять на месте такую тварь, – отрывисто прибавила она и, повернувшись на каблуках, вышла из карцера. Спустя несколько выдавшихся удивительно долгими секунд Эдвард различил звук проворачивающегося в скважине замка.
Как и сказала Эрнеста, никто не потревожил его, ни в тот вечер, ни на следующее утро – лишь Генри заглянул где-то к полудню, принеся воды и припрятанную краюшку хлеба, а также сообщив, что после наказания Морган заперся в своем закутке возле кубрика, а наутро вышел оттуда хоть и еще злее прежнего, но заметно тише, и с этого момента ограничивался лишь яростными взглядами да короткими отрывистыми ругательствами в адрес проштрафившихся подчиненных. Сам юноша, вопреки принесенным им радостным новостям, был задумчив и необычайно замкнут по сравнению со своей обычной доверчивой открытостью, но Дойли не слишком интересовали причины подобной смены настроения по–прежнему недолюбливаемого им Генри. Ограничившись краткой благодарностью за принесенную еду, он лег на прикрытые соломой одеяла и проспал до того момента, когда самолично