Терапевт. Хелене Флод

жизнь бессмысленной. Он ходит на терапию, потому что у него игровая зависимость: он играет в «Мир Уоркрафта». Или, точнее, потому, что его родители условием его дальнейшего проживания с ними поставили получение терапии. Ему двадцать лет, он старше большинства моих пациентов; школу бросил за семь месяцев до выпускных, потому что занятия отвлекали его от игры. Родители обеспокоены, и не без оснований. У нас с ними договоренность, что, если Трюгве не приходит на сеанс, я им звоню; он согласился на это. Но, как я это вижу, лишь потому, что если его выкинут из дома и ему придется работать, чтобы иметь крышу над головой, это будет отнимать слишком много времени от игры.

      – Я почти удержался в рамках квот, – говорит Трюгве.

      – А при каких обстоятельствах ты в них не удержался?

      Он фыркает, но сдерживается; получается похоже на подавленный чих.

      – Два раза вечером. В воскресенье и в четверг. В остальные дни почти идеально.

      Его губы стянуты в прямую линию, челюсти напряжены, и эта его строптивость так утомляет меня, что мне хочется сложить лапки и сказать: ну ладно, пусть, почти идеально, давай тогда закончим на сегодня.

      – А сколько лишнего времени ты играл в эти дни? – спрашиваю я.

      – Немного.

      Я вздыхаю. Ибо знаю: с Трюгве нужно называть конкретные цифры.

      – Так, посмотрим; в воскресенье тебе разрешается играть с шести до одиннадцати. Во сколько ты начал?

      – В шесть.

      – А во сколько закончил?

      Пауза. Желвак на его челюсти заметно выпячен – это он так сильно сжал зубы. Вообще та часть его лица, где расположены челюсти и подбородок, очень уж квадратная; может, как раз это немного необычно. Я читала, что мужчины с широкими челюстями считаются привлекательными. У Трюгве такая челюсть лишь подчеркивает непроницаемый вид; он обычный, дa, наверное, но даже это выражение лица – серое, тусклое, среднестатистическое выражение его лица – кажется просчитанным. Если даже допустить, что Трюгве подробно распланировал свою жизнь, то уж совершенно точно ни единой душе во всем мире неизвестно содержание этих планов.

      – За полночь.

      Явный эвфемизм.

      – До какого часа за полночь?

      Челюсть вновь топырится.

      – До трех.

      – Ага, до трех… А в четверг – вчера, значит – тебе можно играть с семи до одиннадцати. А ты сколько играл?

      Новая пауза.

      – До трех.

      – О’кей, ясно. Если подсчитать, то получается, что на этой неделе ты играл – сколько там – на восемь часов больше, чем мы договаривались.

      Трюгве молчит, лицо застегнуто на все пуговицы.

      – Что ты об этом думаешь?

      Он пожимает плечами.

      – Разве это хорошо? Что ты скажешь?

      Трюгве опять пожимает плечами; смотрит на часы, снова кладет руку на подлокотник и опять смотрит на часы. Его на кривой козе не объедешь – с ним нужно быть суровой, на его ожесточенность отвечать своим упорством.

      – Я ведь не забыла, что раньше ты употребил слово «идеально», Трюгве.

      – Я сказал «почти идеально».

      – Да,