– Давай в семь у «Дворца Молодежи».
– А что, сегодня там будут тусоваться? Там же кабака нету?
– Как нету? Не может быть. Там со столом, в билете так написано.
– Ну ладно. В семь у входа. Пока.
Алла положила трубку и опять мечтательно уставилась в молодую, зеленую листву за окном. Лина со своими свежими сплетнями развеселила ее и еще раз заставила задуматься о себе. Алла сползла с дивана и передвинулась к зеркалу. Зеркало было большое, хорошо освещаемое утренними весенними лучами, и занимало существенную часть стены между занавеской, за которой стояла кровать, и окном. На остальной, свободной от зеркала стенке висели узкие полки, плотно, плечо к плечу заставленные и усаженные коллекцией клоунов со всего мира. Она очень их любила и даже одухотворяла. Они были для нее настоящими детьми. Бравые молодцы всех размеров, разрезов глаз и разномастных одежек. Красивые и любимые детки. Она провела взглядом по полкам и громко сказала:
– Здорово, ребята! А вот и ваша мамка наконец-то с вами пообщается! Как вы тут без меня жили? Все живы-здоровы? Все тип-топ? А что со мной произошло… Вы даже и не поверите! Я, кажется, влюбилась как девчонка – по уши! Во цирк-то! Да?
Алла задумалась. Она всегда подолгу беседовала с ними, делилась мыслями и тайнами, это была ее семья, но сегодня настроение было неделимое. Сегодня мысли скакали вразброд и в разные стороны. Несформулированные мысли лавиной нависали над ее личностью и не давали времени на планомерную расстановку по тем же полкам, как и ее цирковых детей, но только в голове. Вместо того, чтобы их упорядочить и разложить кого куда, она села на пуфик и стала смотреть на себя в зеркало.
Из зеркала на нее пялилась старая морда макаки в очках, очень подходящая клоунским детям в мамы, с целым полем морщин, перепаханных трактором грубыми боронами под зябь и не переборонованных бороной. Она приблизила лицо почти вплотную к зеркальной глади, сняла очки и стала себя рассматривать еще внимательнее. Картина была нерадостная. Под глазами синюшными разводами выступила вчерашняя ночь. Пространство над верхней губой покрылось старческими, поперечными морщинками, из которых торчком торчали волосенки, хорошо, что еще не черные. В эти бороздки вечно забиралась губная помада, оставляющая красные полосы, как перпендикуляры, вылезающие за границу краски на самих губах. С двух сторон губ пролегали овраги, отделяющие щеки ото рта, такие же овраги четко обрисовывали нос. Брови украшали седые волоски, длинные и толстые, как бревна и толще остальных. Выше бровей противно было даже рассматривать, потому что там так откровенно выставлялись напоказ все те частые и очень назойливые мысли, посещавшие ее черепушку, что за многие годы из нескольких морщинок они превратились в три глубокие борозды, ровно и четко пересекавшие сократовский большой лоб, пригодный больше для пожилого мужчины. Все, что борозды вытолкнули со лба, сползло по щекам и свисало по сторонам, образуя снизу щек противные брыли, не убирающиеся даже мокрым полотенцем, которым она хлестала себя нещадно снизу перед сном по противному лицу. Она