Дальний остров. Джонатан Франзен

романам, где “сюжет вымышлен”, он настаивал, что его повествование “хоть и аллегорично, но исторично”, и утверждал, что “есть живой человек, и притом хорошо известный, чья жизнь и дела составляют верную основу этих томов”. Зная то, что мы знаем, о подлинной жизни самого Дефо – подобно Крузо, он попадал в переплет, затевая рискованные деловые предприятия (например, разводя виверр ради секрета их желез, используемого в парфюмерии), и, дважды побывав в долговой тюрьме, был хорошо знаком с одиночеством – и принимая во внимание слова, сказанные им в том же томе: “И вообще, жизнь – единый целокупный акт одиночества, или же ей следует таковой быть”, мы не без оснований можем заключить, что “хорошо известный” человек – сам Дефо. (Обращает на себя внимание созвучие фамилий: у обеих “о” на конце.) Роман, как мы понимаем его сегодня, это проекция человеческого опыта пишущего в сферу воображаемого, и решающий поворот к такому пониманию можно увидеть в пробном заявлении Дефо, что правда не обязательно должна быть строго исторична – что существует и “правда” романиста.

      Литературовед Кэтрин Галлахер в эссе “Зарождение вымысла” рассматривает любопытный парадокс, имеющий отношение к этому виду правды: xviii век был не только временем, когда авторы вымышленных историй, начиная (приблизительно) с Дефо, перестали утверждать, что их истории не вымышлены; тогда же они начали прилагать усилия к тому, чтобы истории эти выглядели невымышленными, и правдоподобие вышло на первый план. Разгадка этого парадокса, по Галлахер, основана еще на одной особенности новой эпохи – на необходимости идти на риск. Когда твой бизнес зависит от вложения денег в акции, ты должен взвешивать вероятность разных исходов; когда браки перестали устраиваться родителями, приходится самим строить догадки о достоинствах потенциальной супруги или супруга. Роман в тех формах, какие он принял в xviii веке, предоставлял читателю поле для игры, которая могла завершиться по-всякому и в то же время была безопасной. Открыто заявляя о своей вымышленности, он выводил на сцену героев, достаточно типичных, чтобы ты мог примерить на себя их жизнь, и при этом достаточно своеобразных, чтобы все-таки не быть тобой. Великим литературным изобретением xviii столетия был, таким образом, не только жанр, но еще и отношение к этому жанру. Наше внутреннее состояние, когда мы сегодня берем в руки роман, – наше знание, что это плод воображения, и наш добровольный временный отказ от своего неверия в подлинность изображаемого – во многом определяет суть романа.

      Новейшие исследования подорвали старое представление, будто в центре всех культур, в том числе устных, лежит эпос. Вымысел, будь то сказка или басня, похоже, предназначался главным образом детям. В эпохи, предшествовавшие Новому времени, истории читались ради получения новых сведений, в назидательных целях или чтобы пощекотать нервы; более серьезные литературные жанры – поэзия и драматургия – требовали определенного технического мастерства. Сочинение романа, однако, было доступно