Плинтус пылал.
– Это… это, наверно, по русскому языку тетрадка… Не ту захватил.
– А чьи же это тут стихи? – допытывался летчик.
– Там, кажется, Лермонтова, – вздохнул Плинтус.
– Ну, вряд ли Лермонтов мог про авиацию сочинять. Это вы на Михаила Юрьевича зря наговариваете. Да и мягкий знак в слове «летишь» Лермонтов, сколько мне помнится, ставил. А? Как по-вашему?
Внизу у подъезда загудел автомобиль.
– Ну, – сказал летчик, – извините, ребята, мне надо отправляться. Вы мне ничего не хотите сказать?
– Товарищ Черемыш, – провозгласила торжественным голосом, как на трибуне, Аня Баратова, – товарищ Черемыш, мы приглашаем вас завтра на хоккейный матч, начало в три часа дня. Приходите обязательно. Мы наших мальчишек вызвали. Вот их!
И она мотнула головой в сторону Плинтуса. Плинтус глупо улыбался.
На исадах
Замерзший Гешка топтался на пустой аллее в городском саду. У входа в сад в кинотеатре начался сеанс, и рупор, выставленный на улицу, послал в морозную темноту слова, звучавшие в тот момент с экрана.
В эту минуту Аня тронула его за плечо.
– Ну?! – спросил Гешка, весь подавшись к Ане, схватив ее за руку. – Ну, что он сказал?
– Ничего он не сказал, – вздохнула Аня. – Я не могла… Все народ был. Ты не сердись, Гешка… Я, знаешь, стушевалась как-то, да тут еще Плинтус, дурак, подвернулся. Явился, толстый, сопит, в руках тетрадка какая-то. Как же я при нем?
– Эх ты! А говорила: «Скажу, скажу… Раз-два – и все улажу…» Прощай! – И он, повернувшись, быстро зашагал по аллее.
– Гешка, – крикнула Аня с последней надеждой, – а как же матч завтра? Мы же твоих мальчишек без тебя завтра так наколотим! Неужели команду бросишь? Я никому не скажу, Геша!..
Но Гешка не отвечал и через минуту скрылся в темноте.
«Да, история вышла скверная, – думал Гешка, бредя по занесенным улицам Северянска. – Очень паршиво получилось. Явиться завтра на матч – это значит признаться во всем. Значит, нельзя. А не прийти – тоже позор: хорош капитан, бросил свою команду в день такого матча! Да и девочки не так уж плохо играют. Такие здоровенные тети, набьют по первое число. Ведь это просто срам на всю жизнь. Вот положение! И так и так плохо…»
Он спустился к речке. Там на катке играла музыка. Фонари освещали подметенный лед. В середине катка по гладкому льду неслись по кругу катающиеся. Тени сбегали с круга. Казалось, что весь каток вращается, мерно отсвечивая и шурша под сталью коньков. Кружится, как огромная, пущенная на полный завод граммофонная пластинка.
Гешка спустился к исадам[1]. Здесь жил старый рыбак-бакенщик, знакомый Гешки. Зимой бакенщик был караульщиком при катке, и Гешка с ним давно сдружился. Он пробрался между опрокинутыми, примерзшими к берегу лодками, заржавевшими якорями, лапы которых вросли в лед, постучался в сторожку рыбных исад.
Сторожка стояла на наклонном плоту. Осенью была