ещё не готов.
Тишина в ушах
непривычная.
Ну-ка плечиком,
горемычная,
хоть и хрупкая —
сильная, ладная,
что ж не можешь ты
с крышкой сладить?
Встать нельзя
и нельзя идти.
Хочешь – плачь.
Хочешь – в высь гляди.
Ты сквозь листья
увидишь облако.
Что же делать?
А вспомни-ка яблоко!
Как же больно тебе,
красавица,
пока дышишь ты,
с болью не справиться.
Ну, смелей,
так с тобой уже было,
страшно, милая?
Не забыла?
Ну, смелее,
так сладко и нежно,
так свободно
и безнадежно.
Ах, спасибо за яблоко,
мачеха,
как легко мне
и радостно плачется.
К алым губкам
его подносила.
Кожицу гладкую
про-ку-си-ла.
Спи, красавица,
спи, невеста.
Где твой принц,
никому неизвестно.
Лес склонился
над драгоценной добычей,
настороженный, тёмный
и необычный.
Будь что будет
Будет лучше.
Просто. Бедно.
Была – лучик,
стану – ведьма.
Пальцы длинные,
словно сломаны,
взгляды дымные,
мысли тёмные.
Была прозрачная,
как родниковая,
теперь незрячая,
вся в лёд закована.
Обломаются края,
в проруби потонет
непосредственность моя —
сердце на ладони.
Жених-разбойник
Мне осень поднесла вина:
как кровь, янтарь и снег – тройного.
И это не моя вина,
что рвётся сердце от такого.
Я помню, что сама пришла
в зловещий лес, в притон разбойный,
ему внимала не дыша,
а он был бледный и спокойный.
Сама пришла, сама ложусь
на стол, залитый алой кровью.
Здесь смерть моя – я не боюсь,
клянусь – не поведу и бровью.
Там сразу разорвут на мне
красивое льняное платье,
и дело вовсе не в вине,
и не в таинственном заклятье.
– А перстень твой с мизинца снять,
увы, никто уже не сможет, —
мне говорила, плача, мать.
(Жених пугал её до дрожи.)
Под лезвием ножа сверкнёт рубин:
мизинец упадёт мне на колени.
Мне всё равно: жених, лишь он один —
и смерть моя, и муж мой вожделенный.
Мне осень поднесла вина:
как снег, янтарь и кровь – тройного,
и это не моя вина,
что рвётся сердце от такого.
Ворона
Опять ты не дал мне напиться.
Я не в обиде. Я привыкла.
Опять неразличимой птицей
Придётся в небе мне кружиться.
Взмахну руками