Ветви Ихуа. Александр Соловьёв

знанием федерационных кодексов и были политически подкованы, что, несомненно, являлось плюсом. С другой – они хоть убей не желали учить школьные предметы, носили длинные спутанные волосы, брюки-клеш и какую-то нелепейшую атрибутику в виде обручей и разукрашенных амулетов, что было сущей ересью. Даже Локков (да что там «даже» – он-то в особенности!) вытворял что-то немыслимое со своим внешним видом, точно пытался себя в скомороха превратить. И вот эти ряженные подростки целый день занимались тем, что с напыщенным видом перекидывались фразами о политической обстановке в мире, а если кто запускал тему о новой моде или заграничных музыкантах, то ее тут же подхватывали и начинали развивать. И в этой всеядности нынешних сомолфедов был страшный, непостижимый парадокс, сводивший Зуброва с ума.

      На эти маскарады и ереси ни директриса Табитта Цвяк, ни завуч Гера Омовна, ни другие учителя прямо не указывали. Они лишь порой как бы мимоходом касались вопроса этакими замысловатыми намеками, вроде «Мы, конечно, не лучшие, но и не худшие» или «Знайте меру, товарищи, но если что, спрашивать с вас будут». Однако Зубров прекрасно понимал, что под выражением «планомерное строительство психологической матрицы современного школьника», которое директриса и завуч повторять любили, они понимали не что иное, как необходимость борьбы с элементами чуждой идеологии в школьной среде. «Почему же не сказать прямо?» – удивлялся он про себя поначалу.

      Да уж, это, конечно, неприятность, что сын секретаря обкома и его приятели заграничной заразе подвержены, но ведь они только подростки, и все еще исправить можно. Тем не менее, он и сам поддерживал эту странную игру и о противоречивом поведении учеников вслух никогда не говорил. Все же Зубров добросовестно ломал голову над тем, как противостоять «заграничной дряни», как он в мыслях это называл. Но, будучи от природы осторожным, он не спешил высказывать своих взглядов перед классом – слишком много сомнений возникало у него по ходу раздумий.