Её неоднократные попытки дозвониться невестке увенчались успехом только к вечеру, но трубку взяла не Ольга, а её вечно всем недовольная мамаша. Разговора, как обычно, не получилось: из криков, брани и потока оскорблений Светлана поняла, что Иван пришёл пьяный после какой-то драки и оскорбил Олечку. А она не выдержала подобного с ней обращения и была вынуждена выгнать этого алкоголика и дебошира, который чуть не избил и Ольгу, и маленькую Катеньку.
– И пусть этот хулиган забудет и про жену, и про дочку! – прокричала в трубку Олина мать. – Не чета он нам. А если будет домогаться встреч, то я задействую все возможности, чтобы упрятать этого разгильдяя в тюрьму, которая давно по нему скучает.
Иван проснулся ночью, сидел и молча плакал. Опять сильно болела голова, саднило разбитое лицо. Очень болели плечевые суставы, он смутно помнил, как ему закручивали руки назад и колотили по рёбрам. Немного успокоившись, потихоньку, чтобы не разбудить спящую мать, оделся в темноте, нащупал в кармане несколько мятых купюр.
– На пиво хватит, – решил он.
Где-то опять слонялся, пил тёплое пиво, потом заснул в парке на лавочке. Отлежав бока и подвернувшуюся под грудь правую руку, он с трудом проснулся. Долго растирал руку и, практически не чувствуя её, испугался, что работать рука больше не будет, так как кисть совсем перестала двигаться. Но ничего, вроде оттёр, зашевелились пальцы, и кисть стала приподниматься.
– А на кой ляд мне такая жизнь?! – спросил он сам у себя.
– Ты чего, браток, мрачный сидишь? Выпить хочешь? – раздался голос какого-то мужичка с клочковатой бородой, одетого в помятую несвежую рубаху и грязные спортивные шаровары.
– Выпить-то хочу, да нечего, – ответил Иван, чуть оживившись.
– Ну, дело нехитрое, сейчас что-нибудь организуем…
Так и покатились дни, недели. Прошёл год. Квартиру себе для жизни он не нашёл, да и не искал, честно говоря. Жил с матерью, стараясь с ней реже встречаться, чтобы не видеть и не слышать постоянных укоров. Подстраивался под её график и, когда она была не на дежурстве, старался уехать в командировку или уходил из дома.
Боль в душе притупилась, глухая обида подёрнулась холодным пеплом, но где-то очень глубоко в душе ещё теплился злой уголёк, готовый в любую минуту вспыхнуть пожаром, если только дать ему пищу. Вся жизнь превратилась в борьбу с этим угольком, в котором кроме обиды было много ещё чего разного. Там был