Неожиданно всё стало исчезать. Папки в футлярах, блокноты на столе, картины. Сам стол. Последним растаял красный зонт. Безжалостно содранные обои обнажили кирпичную кладку, пустые бутылки… Штукатурка, синяя краска, фотографии каких-то голых женщин. Он закрыл глаза.
– Боже, для чего это собиралось, копилось, было ценимо? Благополучие, уют, тепло… всё прахом.
– Не то тепло чувствовал ты. Не то собирал и складывал. Видишь, что остаётся жить после пятнадцати пар обуви? – шёпот, словно сочувствуя ему, не сразу продолжил фразу. – А ты – Модильяни, Модильяни… Семья… Набоков… театр… Голову-то не жалко? Память тлеет неотвратимо. Её вообще нет. Спроси, кто блистал на сцене тридцать лет назад или правил страной. Не вспомнит ни одна молодая пара. А ведь для кого-то это был верх устремлений. Мечта! Цель жизни! Великий и страшный обман. Бедный, бедный Янковский.
Сергей удивлённо поднял брови и повернул голову, словно ища собеседницу глазами.
– Да, да, повод прикинуть, закусывать ли заливной рыбой по-прежнему в ресторане ЦДЛ или обойтись холодной рюмкой водки и дома. Вечером, под траур собственных размышлений.
– Что же… как после этого жить? Ходить по улицам, дышать, одеваться, собираться компанией по праздникам, как прежде…
– А помнишь двух старух:
«– Мне бы, Ольга Даниловна, помереть…
– Помереть – трудно. Очень хотеть надо.
– Я очень хочу. Честное слово!
– Хотеть мало. Удача нужна!»
– Помню. Из «Кухоньки»? К чему?
– А раз спрашиваешь, не отвечу. Подрасти.
– Ещё одна встреча?
– Так в полный рост отправляю лично.
– Я не тороплюсь…
– Все так говорят. Спрашивай тогда правильно. И пока жив… Ведь и дальше будете… дышать, одеваться… Поразительно. Может, я, смотря на вас, вижу не то… потому и понять не могу?
– Зачем тебе понимать? – еле слышно проговорил Сергей.
– И то верно. Пойми я вас, разве могла бы так приходить сюда, быть рядом в такие минуты, минуты самоуничтожения? Нет, не смогла бы. Не по силам. Этим, – ему почудился в словах кивок говорившей за спину, – такое необходимо. Для того они и рядом, хвостом за мной, всегда. И пишут, записывают… Видно, положено. А однажды отталкивают меня и врываются… Я глаза закрываю каждый раз. От ужаса, что делают они с вами. Не поверишь. – Голос снова на секунду замолк.
Что-то призрачное и непонятное, казалось, повисло в этой тишине. «Непонятное ли?» Сергей уже не знал.
– Да и в самоуничтожении вашем тайна. – Задумчивый голос появился вновь. – Вот Фокин говаривал, что человек мучающийся, сомневающийся – самый здоровый из здоровых. Начинал с Набокова, а пришёл к Карамазовым и «Шинели». Финала-то два – рождение или петля. Но который лучше, поди угадай. Что или кто получается в результате? Не мучающийся