Мне пора уже смириться – я не стану богат.
Мне в затылок зло и страшно бьёт потухший закат.
Ещё несколько минут, и я просто погружусь в темноту.
Кто-то сзади бьёт по почкам и лопочет: «Лыжню»!
Кто-то ловко завлекает: «Дам кредит или женю»,
А я чувствую всем нёбом привкус крови и меди во рту.
А страдающий парнишка, он же просто смешон.
Сладко розовые щёчки, вместо нимба – капюшон.
И надрывные вопли: «Эта сучка опять не дала»!
Вот унылый, старый нищий – действительно ад,
Каждый встречный прохожий отводит свой взгляд,
Словно бедность заразна и может заглючить дела.
Всякий хочет свою старость встречать в гамаке,
Чтобы ноги в тепле, ну, а нос в табаке,
А после забыться под чёрным могильным крестом.
Но если по жизни ты шагал налегке,
Часто утро встречал под столом в кабаке,
Значит, смерть свою встретишь в канаве тире под мостом.
Ну, а впрочем, не парься, что вышел седым.
Не хочешь болеть – умирай молодым.
Всё самое лучшее пишется до сорока.
А после ты только удвоишь свой вес,
Послужишь балластом, замедлишь прогресс
И будешь мешаться в ногах с тупизной старика.
– А вот другое:
Нас чистоган как траву косит
И отвосюду жлобством тянет,
И друг звонок мизинцем сбросит,
Изобразив, что очень занят.
Душа как рана ножевая
Болит и оставляет ямку.
Я не живу, я доживаю
И как фельдфебель тяну лямку.
А что, касатик мой, случилось?
Откуда вдруг такая смелость?
Что? Ничего не получилось?
Ну, из того, чего хотелось?
А, может, слишком был ленивым?
А, может, цели выбрал плохо?
Зачем тянуться было к сливам?
Нет бы, нагнуться за горохом.
И вот итог твоей гордыни:
Что на душе темно и пусто.
Зачем лелеять было дыни?
Нет бы, окучивать «капусту».
Мы перед Господом предстанем
Но не в костюме, а в исподнем.
Кто хмурым, зимним утром ранним,
А кто июльским, жарким полднем.
И на весы пред Богом лягут
Среди мобильников и сумок
Листы мелованной бумаги,
А там строка или рисунок.
Троекуров, всплакнул и продолжил:
– И с Серым у него были свои счёты. Тот, наоборот, уничтожал красоту. Сам же видел, во что они особняк превратили. Так, ладно, ещё три минуты и мы услышим залп орудий по случаю смерти моего друга, – мстительно произнёс Троекуров.
– Какой залп? – не понял Крылов.
– Пушечный, – уточнил Серафим, – все только болтать, горазды, а я пошёл в особняк, поджёг бикфордов шнур и сейчас разнесёт весь этот особняк вместе с упырями к чёртовой матери. Там у них взрывчатки до хрена. Это не пьяные песни на поминках, этому душа Витька точно обрадуется.
– А как ты время высчитал? – спросил Андреич, считая, что Троекуров бредит.
– Я