Грани русского символизма: В. Соловьев и Ф. Сологуб. В. А. Мескин

отмечали печать "мученичества" на его лице. Лишь в одной грани этой личности обнаруживается претензия на нечто сверхчеловеческое – в допущении личностных, монашеско-рыцарских, отношений с высшей Премудростью. "Рыцарем-монахом" называли В.Соловьева, рассуждая о его подвижничестве, софийном идеализме, А.Блок и С.Соловьев. Вероятно, В.Соловьев чувствовал эту претензию на исключительность и поэтому, говоря о своем опыте общения с силами трансцендентными, подчеркивал заурядность этого общения. В том, что его кем-то видели, не было его сознательной установки. Уже после смерти мыслителя А.Белый писал: "Иной раз мне кажется, что Соловьев – посланник Божий не в переносном, а в буквальном смысле… Многое в Соловьеве заставляет признать истинного пророка вопреки всему (курсив А.Б.). Часто я внутренне бунтую против соловьевства и потом снова и снова проникаюсь его духом"[148]. К слову сказать, монашество, как таковое, В.Соловьев, посетив ряд монастырей, порицал за "оторванность от мира". Он призывал идти в мир, "чтобы преобразовывать его". Его вера была глубока, но не фанатична, и в церковь он ходил, как вспоминают родственники, не очень часто. В религиозном, как и в любом другом, фанатизме В.Соловьев видел "проказу лицемерия", нечто не совместимое с действенной любовью.

      В.Соловьев мистифицировал любовь, все истинные проявления этого чувства он понимал как результат воздействия энергии метафизического происхождения, как жизнь жизни. Вне любви немыслима София, вне Софии немыслимо Всеединство, вне Всеединства немыслимо спасение. Повседневное поведение ученого в полной мере соответствовало его теоретической этике. В.Соловьеву было свойственно чувство привязанности ко всему живому. Одним из любимых его дел-развлечений было кормление голубей. "Он любил, – вспоминает В.Д.Кузьмин-Караваев, – человека как такового, кто бы он ни был… За умерших врагов своего дела он молился"[149]. Во многих воспоминаниях отмечена "мистическая любовь" В.Соловьева к нищим. Он отдавал им все до последней копейки, до шинели зимой, отчего снискал славу чудака, бессребреника[150]. Отдавал и тогда, когда, по собственному признанию, "дошел до полной нищеты"[151]. Известно, В.Соловьев получал достойные гонорары за свои публикации, и он не мог бы дойти до состояния "нищеты", если бы не еще одна его филантропическая страсть – к пожертвованиям. Чаще всего, судя по письмам близким, он жертвовал в фонд бедствующих студентов и голодающих неурожайных губерний. Темные личности нередко пользовались добротой и житейской беспомощностью В.Соловьева. Когда ему на это указывали, он рассуждал об "эмпирическом" зле и "умопостигаемом" добре в характере каждого человека.

      В.Соловьев сознательно избрал себе такую судьбу, в упоминавшихся юношеских письмах к кузине В.Соловьев писал, что не признает "глупый призрак счастья как последнюю цель" жизни. "Быть счастливым вообще как-то совестно, – размышлял будущий ученый, – а в наш печальный век и подавно"[152]. Достоинство человека он