Посему Лешка стал во все глаза смотреть за челядинцами, кто прислуживал чужеземцам, и старался делать все точно так же. Рубинового вина наливал слева, в великий кубок. Настойки – в малую чарку. Мед и квас – в эмалевую корчажку. Еду рукой накладывать было ни-ни, это он сразу приметил. Даже хлеб не ломай, а особым ножиком настругивай, тонехонько.
Много тут было всяких хитростей.
Ловчей всех управлялся гетманов гайдук, самый опытный. Любо-дорого было поглядеть, как он изгибался, как искусно подкладывал студню, резал крылышко фазану. А сам в белых перчатках, белом же шелковом кафтанце (камисоль называется), и ни капельки нигде, ни пятнышка.
Полковника Галуху обихаживал здоровенный молодец в алом кунтуше, какие носила вся гетманская свита. У него, как вскоре понял Алешка, учиться особенно было нечему – не очень-то уклюж, два раза запорожцу на рукав еду ронял. Тот, правда, ничего, не бранился – подбирал, да в рот.
Контию прислуживал парнишка постарше Алеши, чернобровый, тонколицый, с белыми ручками, голова повязана тюрбаном, шальвары пестроцветные, расшитые туфли с загнутыми носами, и над ними видны тонкие щиколки. На этого Лешка, пока Дамаскин жевал, поглядывал с любопытством. Турка, что ли? Ишь ты!
Пока кушали-пили, разговаривали мало. Полковник один съел столько, сколько все остальные, а выпил – так вдвое, и не вино, а одну водку, которую почему-то звал «горилкой».
Неудивительно, что лысая его башка стала к плечу клониться, а глаза начали моргать все медленней и невпопад, по очереди.
– Э, брат Симоне, ты, я вижу, притомился, – с веселым смехом сказал ему гетман. – Не желаешь ли перину помять? Она мягка, ласкова, объемлива. То-то, заждалась.
– Мудр ты, Иван Степанович, – икнув, согласился Галуха. – Хорошая перина краше гарной бабы.
Встал, покачнулся. Алокунтушный его бережно за пояс взял, повел к двери. Алешка заметил (или показалось?), что на выходе слуга обернулся и гетман ему какой-то знак подал. Тот чуть кивнул: мол, не оплошаю.
Вскоре после того, напустив из трубки пахучего дыму, удалился и контий, сказавши (а ректор перевел), что не желает мешать дружеской беседе старинных знакомцев. Турчонок засеменил за господином, держа под мышкой смешную шляпу, трость и шпагу – немецкую саблю, прямую и тонкую, будто шило. По-нашему, по-русски, заходить в горницу с шапкой да при оружье – срам, а по-фрязински – наоборот: без шпаги и шляпы честно́му мужу появиться никак невозможно – про это в академии на уроке географии сказывали.
Оставшись вдвоем (слуги не в счет), старые приятели повеселели и снова заговорили наперебой, как в самом начале, и тоже путая слова из нескольких языков. Лешка меньше половины понимал.
Вспоминали какую-то панну Халю, к которой через тын лазали каплунов воровать, шинок на майдане, всяких разных людей, которых, как понял Алеша, давно и на свете нет.
В общем, пустое болтали, хоть вроде сановные мужи преклонного возраста.
Надоело уши ломать, прислушиваться – все вздор