На девятый день Павел Андреевич вместе с Наташей и Варенькой поехал в лавру. Служба, долгая, с песнопениями, отчитками, внучку утомила, она разбаловалась, вела себя плохо. Он хотел, подхватив девочку, выйти из храма, но, заглянув в глаза дочери, замер в ужасе: в них ничего, кроме раздражения и ненависти, не отражалось.
– Дочка, что ты? Помолись. Попроси Господа, пусть примет мужа твоего у престола. Молись, нам нужен покой.
– Оставьте меня, – прошипела Наташа, – где был ваш Бог, когда Варвара оглохла? Что делал он, куда смотрел, когда умирал мой муж?
– Что ты, доченька, мы ведь верующие люди, и помыслы Создателя нам неизвестны. Может, он спасает нас.
– Вот и не надо со мной говорить. Пусть оставит свои помыслы при себе. – Схватив Варю за руку, она вышла из храма.
А над склоненными головами звучало: «Они подобны детям, которые сидят на улице, кличут друг друга и говорят: мы играли вам на свирели, и вы не плясали; мы пели вам плачевные песни, и вы не плакали. Ибо пришел Иоанн Креститель: ни хлеба не ест, ни вина не пьет; и говорит в нем бес…»
Через неделю Павел Андреевич вернулся в лавру и, остановив торопившегося по делам монаха, попросил о разговоре.
– У нас исповедь по четвергам, во время службы, подготовитесь, приходите.
– Я не на исповедь, мне посоветоваться.
– В четверг, в четверг… Благословить могу и сейчас, а разговоры все по четвергам.
– Хорошо, извините, что задержал. – Он попрощался и решил уходить, в храме стало как-то очень мало воздуха.
Что-то заставило батюшку остановить этого странного человека, и он не ушел, остался с «душой тоскующей», дал ей выплакаться. Никогда еще Павел Андреевич не говорил так много. В его исповеди было все: блокада с громоздящимися повсюду трупами, хамство деревенских парней, приехавших в город на заработки после войны, живших с ним в одной общаге, беда внучки, неожиданная смерть Илюши, желание поверить в то, что все не зря, что есть в этом смысл, пусть микроскопический, но есть. И на все вопросы находились ответы, слезы высыхали, и душа просветлялась.
Легкость вдоха, пришедшая к нему в храме и принесенная домой, исчезла тут же, стоило ему заглянуть в глаза Наташи. Нет, словами не утешишься, подумал он, что-то не описанное в святых книгах, страшное есть в этом мире, оно в дрожании рук, отрешенном,