Михаил Павлович расплатился, отпустил немногословного возницу, сказав, что ждать его не стоит. Тот снова передернул плечи и, не оборачиваясь, тронулся. Великий князь, оставшись в одиночестве, вздохнул и, как-то тяжело, мешковато ссутулившись, зашёл в трактир Давыдова, известный среди определенной петербургской публики, как «Капернаум», т. е. место утешения порочных и заблудших душ…
Покуда он осматривался в достаточно просторном, но до дымовой завесы прокуренном, наполненном народом помещении – по большей части мелкими чиновниками и унтер-офицерами, к нему поспешил половой и, поклонившись, повёл через зал, на другую, чистую половину. Тут князю указали (опять-таки, с поклоном) на свободный стол, немедленно сменили вполне себе чистую скатерть на свежую, крахмальную, хрустящую. Мигом сервировали стол приличными приборами. А вскоре появился начищенный, серебряный пузатый самовар, большое блюдо с пирогами, копченая севрюга, разнообразные соленья и графин можжевеловой водки – Михаил Павлович, обыкновенно малопьющий, заказал себе цельный штоф.
Половой, с изяществом наполнив стопку, испарился. Осушив вторую залпом и закусив, великий князь не спеша осмотрелся по сторонам. Заприметил сидящего за столиком напротив него, также в одиночестве, господинчика средних лет, неброской наружности, одетого без щегольства, но дорого и не без элегантности. Господин, поймав его взгляд, быстро, но как-то жалостливо улыбнулся и, поднимая стопку, пробормотал: «Ваше здоровье…» Михаил Павлович кивнул и тоже пропустил ответную стопку.
Через некоторое время незнакомец неуверенно подошёл к его столу и, сильно смущаясь, попросил дозволения составить компанию.
– Так, знаете ли, тошно нынче одному, так и высказать невозможно. Да ведь и вы, как будто бы, не веселы. А так вдвоём и вечер поди скоротаем?..
Михаил Павлович не возражал, и господин, отрекомендовавшись Иваном Евграфовичем Картайкиным, надворным советником и «глубоко несчастным человеком», присоединился к нему. Михаил Павлович представился отставным полковником Романцевым и, отметив новое знакомство, оба начали неспешную беседу. Вернее, больше говорил Иван Евграфович, которому явно хотелось излить перед случайным собеседником больную душу.
– Нынче я человек потерянный. Совсем потерянный. Ничего у меня более не осталось, кругом себя пусто, и внутри себя темно. Беда, беда.
– Что же вы, Иван Евграфович, никак больших долгов наделали? Прескверное это дело – долги.
– Да что вы, любезный Михаил Павлович, какие за мной долги. Я с юности привыкши по средствам жить. Кутилой не был и не стану никогда. Ко всяческим азартным играм холоден. Деньги своим трудом приучен зарабатывать, так что живу с достоинством, но аккуратно-с. Да ведь и деньги – что? «Не было ни гроша, да вдруг алтын», как говорится, знаете ли… Откуда-нибудь, да прибудет, сколько-нибудь, да будет. Нет. Беда моя сильней, больнее. И уж поди не поправить никак. Кабы я знал, кабы мог… – он помолчал, глядя рассеянным взглядом в окно.
– Началась