Поскольку все происходило на заднем сиденье, а машина двигалась, Бурдашов рассудил, что, кроме него, в ней находятся, по крайней мере, еще двое. Намерения их были неизвестны. Бурдашов завязал бы с ними разговор, но в том унизительном положении, в каком он находился, можно было только мычать, а выставлять себя на посмешище ему не хотелось. Бурдашов решил подождать, пока незнакомцы заговорят сами. Но они помалкивали.
Сколько времени они находятся в пути, Бурдашов мог только догадываться, как, впрочем, и о том, куда они направляются. Между тем неприятный червячок уже начинал шевелиться в области сердца – Бурдашов вполне допускал, что период уговоров закончился и его ждет нечто более неприятное – слово «худшее» просто не хотелось употреблять.
По тому, как запрыгала машина, Бурдашов догадался, что они свернули с асфальта и едут по грунтовке, изрядно подмоченной дождем. Решив, что слишком далеко заехать просто не было времени, Бурдашов предположил, что они находятся где-нибудь в районе Битцевского лесопарка. Он и в хорошую погоду не был любителем природы, а уж такая несвоевременная прогулка ничего, кроме самых мрачных предчувствий, в нем не вызывала.
Неожиданно его машина будто взбрыкнула. Бурдашова подбросило на сиденье, а шея его, зажатая в замок крепким локтем, едва не переломилась пополам и отреагировала обжигающей болью, пронзившей тело от затылка до поясницы. Снаружи послышался характерный треск сминаемых кустов, скрежет веток о днище, а потом все вдруг стихло, и машина остановилась.
Бурдашов, надеявшийся на некоторое облегчение своего положения, был страшно разочарован. Сидевший рядом человек даже не шелохнулся. Лишь когда водитель перебрался на заднее сиденье, Бурдашову бесцеремонно запрокинули голову и сноровисто залепили глаза липким непрозрачным скотчем. Он так ничего и не успел увидеть. Зато прикосновение к лицу чужих грубых пальцев вызвало острое чувство отвращения, несмотря на то что пальцы эти, как ощутил Бурдашов, были в тонких резиновых перчатках. Запах, исходящий от резины, наводил на мысль о неприятных вещах – о хирургии, окровавленных салфетках, остро отточенных скальпелях и секционных столах.
Бурдашову невольно захотелось протестовать, кричать от ужаса, но реализовать это желание не удалось, потому что рот ему залепили тоже. Значит, говорить не придется, сообразил он, подавляя в себе приступ предательского страха, – только слушать.
Но он снова ошибся – никто не собирался ничего ему говорить. Вообще-то это был плохой признак. Бурдашову приходилось попадать в переделки – набираясь жизненного опыта, бывал он крепко бит, и в автокатастрофу угодил дважды, и машину у него взрывали, и у него была возможность убедиться, что чем меньше слов, тем энергичнее действие. Поэтому настроение сейчас у него было далеко не радужное.
Затем произошло, на взгляд Бурдашова, нечто странное. Его, ослепшего и онемевшего, грубо раздели, не побрезговав даже туфлями и