– Нет предела совершенству! – пробурчал Иван из своего укрытия и тут же пожалел – синие губы девы расплющились во влажном поцелуе, и между ними стали видны остренькие, мелкие, совершенно не человеческие зубки – целый частокол. Такими тяпнет – мало не покажется! – Кыш, кыш! Домой!
– Не могу домой, – пригорюнилась, запричитала лоскотуха. – Злые люди в деревне нашей, с места меня сжили, на дубу повесили, ворочусь назад – в огонь кинут. Нет, не пойду до дому! С вами буду! Вы добрые, обоих стану любить!
– Обоих не надо! – малодушно выпалил Кьетт, не дав Ивану и рта раскрыть. – Кого выбрала, того и люби! А я обойдусь!
– Ладно, – расплылась в улыбке дева. – Буду любить своего единственного. А ты мне не по нраву – тощ и глазищи страшные! Как у чудища лесного! Боюсь!
– На себя посмотрела бы лучше, красавица ты наша! – пробурчал уязвленный нолькр, но лоскотуха его не услышала, в этот момент она уже одаривала «своего любимого» новым поцелуем «через стекло» и действием этим была абсолютно поглощена.
А потом они на пару долго уговаривали Ивана покинуть защитный круг: дева признавалась в вечной любви, Кьетт втолковывал, что долго ему там все равно не просидеть – и есть нужно, и вообще… К слову, это самое «вообще» уже давало о себе знать, но выйти Иван согласился лишь тогда, когда Мила (так звали удавленницу) поклялась страшной клятвой – не приближаться к нему ближе чем на три шага и любить только издали.
Дальше они шли уже втроем, человек и нолькр впереди, а следом, в трех обещанных шагах, трусила лоскотуха, месила босыми ногами вязкую дорожную грязь и напевала себе под нос что-то заунывное, но не лишенное гармонии. Трудно сказать, как жилось Миле в бытность ее ведьмой, но ипостась лоскотухи явно пришлась деве по вкусу, выглядела она вполне довольной новым качеством своим.
Ивана же ее присутствие раздражало несказанно. Бояться он давно перестал, благо внешность недавней удавленницы менялась к лучшему буквально на глазах. Трупные следы исчезали, распухшее лицо приобретало прежние пропорции, и мертвенная синева сменялась этакой романтической чахоточной бледностью, даже странгуляционная борозда заметно поблекла, и нечесаные патлы сами собой разгладились, легли красивыми локонами. Правда, зубы укрупнились вдвое (и возможно, это был еще не предел), почти исчезли ушные раковины, а между пальцами наметились перепонки, но в целом изменения смотрелись достаточно органично. На человека дева больше не походила, но, что гораздо важнее, не походила она и на труп. Просто существо другой природы, ничего в этом ужасного не было. Вела себя лоскотуха смирно, клятву соблюдала, а потому единственное, в чем Иван мог ее упрекнуть, – это в несусветной глупости. Верно, когда создатели этого слоя бытия отмеряли людям мозги, Мила стояла самой последней в очереди, и перепали ей лишь жалкие крохи. Напрасно они старались выведать у нее хоть что-то об устройстве окружающего мира. Лоскотуха хотела – или умела? – говорить только о любви.
– Не