Я разулся и двинулся на голос, держась за простирающиеся вдоль стен книжные шкафы. В конце туннеля брезжил слабый свет, и вскоре я оказался в большой комнате.
Массивная старомодная мебель, представленная здесь как на аукционном торге, делала гостиную вовсе мрачной. Шторы задернуты, освещение исходило от старой люстры, запыленные плафоны которой нависали над большим круглым столом подобно гроздям незрелой рябины. Тамара Ивановна стояла посреди зала, опершись одной рукой о добротную дубовую поверхность стола, и в ее осанке, умении держать себя безошибочно угадывался человек, полжизни находящийся за кафедрой, на обозрении многих десятков глаз. У нее были тонкие, очень правильные черты лица, в рисунке губ, форме носа, изгибе бровей ощущались породистость и врожденная интеллигентность, и все же лицо казалось каким-то застывшим, нарисованным. Красиво уложенные темные волосы имели вкрапления тонких седых нитей. Ей было лет пятьдесят, может, немногим больше, но я не мог поверить, что она жила одна в этом сумрачном склепе, годном разве что для дряхлого старика. Наверняка жив еще И.Г. Белецкий (отец?), какой-нибудь заслуженный и высокочтимый деятель науки.
– Боюсь, что если вы кого-то и ждали, то это не меня, – произнес я, призвав на помощь всю свою тактичность.
– Почему же? – проговорила она спокойным голосом. – Меня часто навещают мои бывшие студенты. И в университете, и на дому. Дайте время вспомнить, в каком году вы заканчивали.
Тут впервые женщина улыбнулась, и в глазах ее появилось тепло: сейчас она думала о том, что наполняло ее жизнь и что являлось ее смыслом. А я невольно подумал о Зое Алексеевне Стрелковой, в жизни которой не осталось ни смысла, ни отрадных воспоминаний.
– Нет, – разуверил я Тамару Ивановну. – Я никогда не был вашим студентом и тем не менее имею разговор к вам. Я пришел относительно Лены Стрелковой.
Я не мог ошибиться: услышав имя своей бывшей студентки, женщина вздрогнула, а уже в следующую минуту тяжело опустилась на стул. Но она не была напугана. Так переносят душевную боль, вдруг напомнившую о себе. Нет слов. Нет слез. Нет ничего в окружающем мире. Потому что слова сказаны, слезы выплаканы, а мир меркнет перед тьмой смерти. Есть только боль, неуемная и бесконечная. Так не играют. Настоящую боль сыграть нельзя. И моя рука, потянувшаяся за лицензией, остановилась на полпути. Я вдруг очень отчетливо представил себе чувства этой женщины и понял, насколько мелочными, пустяковыми, даже кощунственными покажутся ей интересы какого-то частного сыщика. Вряд ли я отдавал себе отчет, произнося свою следующую фразу:
– Меня зовут Евгений Галкин. Может, Лена ничего не говорила вам обо мне, но мы… познакомились незадолго до ее смерти…
Тамара Ивановна смотрела на меня и в то же время куда-то в пустоту. Под ее померкшим взглядом меня пронзила странная болезненная мысль: сколько же я потерял, что не знал Лену Стрелкову и не мог испытать к ней никаких чувств?
– Сядьте, – сказала Тамара Ивановна