По ходу речи она взволновалась, и доктринерская интонация, звучавшая поначалу в голосе, была отставлена за ненадобностью. Глаза Камышиной воспламенились, щеки, казавшиеся засурмленными, неожиданно разрумянились. И чуть нараспев, словно с усилием, словно выталкивая слова, она негромко пророкотала:
– Если рассвет дышит грозой, это твой день, поэт. Это твой день пахнет кирзой. Запаха слаще нет. В пепле и прахе моя тропа. В пекло зовет труба.
Она усмехнулась.
– Вот и стихи. Поэта хлебом не корми, дай угостить своими рифмами.
– И я вас благодарю, – сказал Греков. – Благодарен и Александре Георгиевне. Если бы не ее доброта…
– Да, она доброе создание. И отношения у нас добрые. Как видите, я ей не отказала, и мы беседуем с вами нынче. Но… не хочу вас вводить в заблуждение – объединяют нас воспоминания, а это своеобразная связь. Она и прочная, и эфемерная.
Мария Викторовна помолчала. Лицо ее снова потемнело.
– Нас окружают и сопровождают всякие милые банальности, – она покачала головой. – «Учтивость, сдержанность, воспитание». Сословная визитная карточка. «Благожелательность – безусловно, свидетельство хорошего тона». В том же ряду – привычная фишка: «Александра Георгиевна – добрая женщина». В каком-то смысле все так и есть. Она беззлобна, она порядочна – кстати, ее любимое слово – но мы существуем с ней в разных стратах. Этот ее великий отец, артист и консерваторский идол, этот ее образцовый дом… эта привычка к благополучию… и эта тяга к коллекционированию известных мужчин… бог ей судья. То знаменитый нейрохирург, то ваш собрат по профессии Бурский, то, наконец, ее композитор. Я вспоминаю Дениса Мостова, он мог пересоздать наш театр, вывести его на дорогу, влить в него свежую чистую кровь. Это был истинно русский талант. Но рядом была Александра Георгиевна, и… все это драматически кончилось. Впрочем, запоздалыми вздохами и не поможешь, и не воскресишь. Дениса давно нет на земле.
Помедлив, она произнесла:
– Я не должна была так говорить. Это может быть неверно