Однажды какие-то чиновники из французского правительства попросили княгиню Красинскую принять «в своей русской школе балета» делегацию балерин из советской России. Княгиня видела выступление молодых балерин Большого театра и с уважением отнеслась к безупречной технике их танца и согласилась показать гостьям Парижа свою студию. Они пришли в сопровождении посла СССР во Франции Коллонтай.
Это была та самая Коллонтай, которая в 1917 году, выпив стакан водки, могла переспать с любым матросом, а то и со всей командой какого-нибудь крейсера или эсминца, включая кока и исключая тех, кто в этот момент был пьян до бессознания, и утверждала, что в скором времени это будет доступно любой женщине, если только она повяжет на голову красную косынку и выпьет перед этим стакан даже не водки, а простой воды. Но сама она пила не простую воду, а именно водку, и неумеренное потребление спиртного сильно повлияло на ее характер – она не давала проходу своим революционным сотоварищам, они давно остепенились и предпочитали балерин как бывшего Мариинского, так и московского Большого театра. Чтобы избавиться от Коллонтай, ее отправили послом в Швецию. Но «валькирию революции» нигде не могли утерпеть больше года, и ее пришлось перевести в соседнюю Норвегию, потом в Данию, Голландию (Нидерланды), Бельгию, пока она не добралась таким способом до Франции, где продержалась довольно долго, потому что почти никто не обращал внимания на ее поведение, так как в Париже за долгие века его существования насмотрелись всяких безобразий и уже ничему не удивлялись.
В танцевальную студию Коллонтай явилась почти трезвая, что с ней случалось крайне редко, но в горностаевой накидке, которую она когда-то взяла в гардеробе Кшесинской. Увидев свою горностаевую накидку на «этой шлюхе» (так писали потом французские газетчики в своих бульварных изданиях), княгиня Красинская в один миг забыла, что она княгиня и необходимо соблюдать соответствующие случаю правила хорошего тона и придерживаться хотя бы принятого в дипломатической среде этикета. Мгновенная вспышка сознания осветила далекий 1917 год, ее чудесный особняк, кривоногих Ленина и Троцкого (Ленина – мерзко лысого, Троцкого – омерзительно крючконосого в пенсне), и она увидела себя на улице холодного, голодного Петрограда, прижимающую к груди саквояж с письмами и фотокарточкой Ники – о, тогда они еще были с ней и придавали ей неистощимую силу!
Не помня себя от гнева, Кшесинская подбежала к ничего не подозревавшему послу СССР во Франции, и, как живописали в газетах, «начала осыпать ее ударами своих маленьких, но железных кулачков». Коллонтай безуспешно пыталась закрыть