Адил взглянул на часы над монитором. Красные цифры мигали, отсчитывали секунды.
Еще три часа до отлета.
3.
Неужели влюбилась, как семнадцатилетняя девчонка?
Мари вздохнула, принялась намыливать тарелку. Вода шуршала, разбивалась о потрескавшееся дно раковины. Пальцы коченели под ледяной струей, но газ надо экономить, не включать же котел, чтобы помыть посуду. Радиоточка на стене потрескивала, сквозь помехи и шум из динамика неслась знакомая песня, и Мари сама не заметила, как подхватила ее.
Рени молчал. Можно было подумать, что на кухне кроме нее никого и нет. Но даже не оглядываясь, Мари чувствовала, что он рядом. По-прежнему сидит у окна, и солнце вспыхивает на его волосах – белых-белых! – бликами ложится на бледную кожу. Он такой нездешний, такой тихий, что порой больно на него смотреть.
Влюбилась? Нет, скорее это просто жалость.
Мари закрыла кран и обернулась.
Рени и правда сидел за столом, но не смотрел на солнечную листву за окном, а читал. Мари отыскала для него детские книжки, – тонкие, потрепанные, они пылились на чердаке. Рени совсем ничего не знал, ей пришлось учить его буквам, и он продирался через сказки для самых маленьких. И сейчас медленно водил пальцем по строкам, беззвучно шевелил губами, проговаривая слова.
– Вишня. – Он поднял голову, встретился взглядом с Мари. – Что это?
– Такое дерево, – ответила она. – С ягодами.
Рени кивнул, вновь склонился над книжкой.
Порой Мари сомневалась, что он никогда прежде не говорил на центральном диалекте. Может, из-за опытов в лаборатории потерял часть памяти, а теперь просто восстанавливал забытое? Учился он быстро, легко схватывал слова. И все же… вряд ли все так просто. Ведь у него был свой язык. В первые дни он много говорил на нем, потом перестал. Мари вслушивалась, все пыталась угадать, чья это речь? А потом услышала знакомые слова: «империя» и «война». Они звучали странно, но узнавались. Значит, все же какой-то диалект, поняла Мари. Наверное, редкий.
Но в Рени все было чудным, не только речь. Низкорослый и тонкий – одежда Кени была ему велика, пришлось вытаскивать из глубин шкафа то, что брат носил еще в школе. Штаны из грубой ткани, почти новые – Кени вырос, не успев их износить; пару рубашек с разлохмаченными манжетами и спортивные ботинки. Матерчатый верх у них истрепался, а резиновая подошва пошла трещинами. Но ничего другого не было. «Пусть радуется, что хоть это нашли», – сказал тогда Кени.
Он хотел, чтобы чужак ушел. Давно уже стало ясно, что Рени никто не ищет, но брат все повторял: «О чем ты только думаешь! Ясно же, откуда он такой».
Из лаборатории, откуда же еще.
Рени не пытался рассказать о прошлом и никогда не жаловался, но ночами часто метался в кошмарах, тихо стонал сквозь стиснутые зубы. Мари хотела и не хотела знать, что с ним делали, как он попал в лабораторию. И как сумел сбежать.
Он