Мне снилось, как я, стоя пред огромным, тысячелетним дубом, сияющим золотым огнём, отрывал головы у попавшихся на пути степняков, я просто складывал их в рядок связанными, а потом наступал на спины и дёргал. И сам не знал, откуда силищи столько, да и не любопытно сие было. Есть сила, значит, так надобно. Помню крик одного из них: «Урус, не нада! Пожалюста!». Я же рвал и приговаривал: «Сие есть мой лес».
Мне снилось, как люди в странных одёжах громыхали колдовскими палками, источающими дым и огонь, пытаясь напугать меня. Они кричали на незнакомом языке нечто похожее на: «Гардез ле ордре де комбат! Тирез сур се демон!» А вскоре молили о пощаде и сыпали проклятиями, ибо я выходил из зимней тьмы леса на свет костра и утаскивал их одного за другим, не обращая внимания на грохочущее оружие, и там, во тьме, убивал.
Мне снилась большая громыхающая телега, похожая на обитый серым железом гуляй-город. Воины, сторожившие её, тоже гортанно кричали перед смертью и показывали в мою сторону пальцами. «Бринг шнеле ум дизен фадамте шайзе!»
К горлу подкатил ком тошноты, но не было сил шевельнуться. Даже открыть глаза не получалось.
Слушая странные голоса, я пытался отогнать от себя этот дурной сон, ибо при всей нелюбви к княжичу не мог такого сделать. Вызвать на оружный поединок или же кулачный бой мог, а выпотрошить вот так, как зайца… нет, не мог. И пленных я никогда не пытал. Но во сне лес шептал о жертвах, и я преподносил ему их.
– Под Воронежем нашли, – бубнил меж тем голос, снова врываясь в сон. – Он поисковика в муравейник лицом ткнул, и всё спрашивал, по чьему наущению тот его преследует. Всё спрашивал, не из челядей ли тот некого Ратибора. Если бы не Иван Семёныч, то без жертв бы не обошлось.
– Да уж, – отозвался второй голос, – сломать челюсть матерому боевому магу, это ещё умудриться надо.
Сон не хотел отпускать, затягивая в свои глубины, и говорящие пропали в небытии, а я, как и прежде бродил по лесу, не разбирая дороги. «Ярополк, будь мой», – нежно шептала лесная чаща, и я, не смея противиться её зову, да потеряв счёт времени, с безразличием наблюдал за копошащейся во мраке лесной нечистью, моими назваными братьями и сёстрами. И сам я был тварью, не принадлежащей ни миру живых, ни миру мёртвых. Как чудище лихое питался сырой дичью и лежал в берлоге под выворотнем вековечной сосны, родившейся, выросшей и умершей на моих глазах.
«Ты мой суженый», – мягко шептала листвой и хвоей роща, лаская ростками папоротников и мягким мхом. День сменялся днём, год сменялся годом, век сменялся веком. Лишь стареющая чащоба, шёпот лесных обитателей и мельчающее чёрное солнце.
Солнце. В какой-то миг оно вспыхнуло нестерпимо и замерло совсем близко, подобно ярчайшей лучине, зажжённой в избе. Но свет был холодным, неживым.
– Егор Олегович, – ворвался в мой сон голос, слышанный раньше.
Хотя, не сильно-то я и слушал голоса тех, кого предстояло убить.
– Да, –