Стоянку опять огласил бабий вой вперемешку с восхищёнными восклицаниями мужиков:
– Ой-ёченьки! Ой, убиваю-юут!!
– Старый молодых кончает!
– Ну, ни хера себе! Глянь!..
– Во дед красавец! Во даёт! Уже двоих братков завалил.
– Ё-моё! Вот это кадр! Шаолинь отдыхает!
* * *
Серия боксёрских ударов, – коротких, жестоких, в спину, по почкам, в хребет, в печень, – отбросили Магомеда к чугунной ограде. С клекотом, всхлипом, он стал заваливаться набок, стараясь этим наклоном уберечь ушибленную печень, восстановить дыхание. «Да сколько ж вас поганых собак? Дэлль мостугай…Рихине!5»
Но страшнее было другое. Он потерял ритм, сбил дыхание, жарко и сипло дышал. Его немолодое, утомлённое тело не справлялось с молодой и кипучей силой, дыхалка предательски захлёбывалась, в горле бурлил и клокотал хининовый ком боли. Глаза и седые виски заливал липкий пот.
Воля, кою он использовал как плеть, хлестала его по мышцам ног, по горячим рёбрам, по дрожащему мокрому животу. Вай-ме! Но воля иссякла, уступчиво отступала перед страданием униженной и обессиленной плоти.
«Помогите! Поддержите!.. Люди вы или кто-о?..» – хрипел его внутренний голос тем, кто стоял поодаль: курил, скалил зубы и делал циничные ставки на победителя.
* * *
Сознание, точно автоматная очередь, прошила жгучая мысль: «если не отобьюсь – конец…Мои доченьки Надя и Оля…моя жёнушка Вера…Душа моя…Небесная ласточка…» – он ощутил, как ослабел. Нежность и боль сделали его слабым. Глазам стало туманно и влажно. Он почти не видел своего врага, свет уличных фонарей растянулся в сплошную млечную полосу. – Милые вы мои, как же я люблю вас!…как дорожу!.. Как мне больно и худо без вас!..»
Вспышки памяти за доли секунды вырвали из тьмы драгоценные картины: залитая солнцем Урада. На склонах гор, как белые облачка, отары овец…Где-то в низине голубым шнурком извивается хрустальная речка. Рядом мирно пасётся табун. Лошади сочно хрупают зелёной травой, вяло хлещут тугие крупы хвостами. Алмазные пики гор застыли в полуденном зное; вокруг звенящее кузнечиками разнотравье6 шмели, слепни, бабочки, мотыльки, быстрые стрелки стеклянных стрекоз. Всё гудит, мельтешит, брызжет яркими красками, дремлет и млеет в жарком покое…Он, верхом на коне, возвращается домой по тропе…На камне сидит отец в папахе с родным забытым лицом. Оперевшись на глянцевитый посох, смотрит в далёкую череду красно-лиловых гор, и морщины его медные от низкого солнца…
Вдруг вспомнил её – родную, любимую, единственную. Вспомнил остро чуть не до крика.
…Она положила ему руки на плечи, притянула к себе. Поцеловала, сначала быстро и нежно, воздушно касаясь губами, потом долго и жадно, прижимаясь к нему. Он закрыл глаза, обнимал её среди прохладных подушек. Слышал, как упал на пол её гребень, как звякнули о стеклянную столешницу её агатовые серьги. А когда открыл глаза, она была вся перед ним. И он, на мгновение, трезвея, подумал, что последний раз в жизни видит свою жену, свою милую и любимую, может насладиться,