Но тут раздался возглас самого Пальмина:
– Лекс! Осторожно! Стой!
Лозинский резко обернулся. Восковой циферблат тек по дорожке к его ногам. Поток постепенно сужался, превращаясь в струйку, и вот тоненький ручеек подкатился к носкам лощеных ботинок.
Лозинский отступил на шаг, боясь запачкаться, а Пальмин уже мчался к нему.
– Ты гений, Лекс! Просто гений! Ну, конечно, именно так! Человек стоит в конце улицы и ждет, когда к нему притечет циферблат. Человек, который ждет свое Время, чтобы действовать! Человек, который на самом деле выше Времени! Оно подкатывается к его ногам и останавливается. Все обрело смысл, Лекс! Благодаря тебе! Ты видишь эпизоды сверху, а я, как червяк, изнутри! – Пальмин обнимал друга так, будто тот спас из бурных океанских вод кого-нибудь из его пытливых родственников.
Лозинскому стало неловко. Он прекрасно понимал, что ровным счетом ничего не сделал для того, чтобы что-то обрело смысл. Этот несчастный воск сам притек к нему. Случайность – ничего больше. А сам он – не генератор идей, а лишь невольный участник случайных совпадений. Только такой идиот, как Пальмин, может все поставить с ног на голову.
Однако… Однако Пальмин считает его гением. Гений… Слово похоже на теплый морской бриз. А если Пальмин прав?
Глава шестая
Старый фильм
Холодный ветер полоскал в мокром небе набухшие наволочки туч. Конец октября, а золотой осени так и не было. Сразу после бабьего лета с его обманчивыми ласками – в этом году почти летняя жара ввела москвичей в блаженное оцепенение и дурацкое заблуждение относительно того, что холода никогда не настанут, – сразу после бабьего лета холода – бац! – и наступили. Как всегда внезапно. И от этой внезапности казались еще более подлыми.
Дождь заливал окна. За его стеной по ту сторону улицы с трудом угадывались в одночасье облетевшие и ставшие жалкими деревья на Сретенском бульваре, которые жались друг к другу дрожащими ветками.
Мать, как всегда в такую погоду, злилась, нервничала, бродила по квартире в теплом бархатном халате, с чалмой из шерстяного платка на голове.
В доме еще не топили, и она целый день бренчала ложечкой в стакане горячего чая.
Зиночка старалась ей на глаза не показываться.
Стоя у окна, она зябко потирала руки и с тоской вспоминала Среднюю Азию – обжигающий кожу ветер, раскаленный песок, белесое, выцветшее от жары небо. А ведь последние дни в экспедиции не знала, куда деваться, не могла дождаться возвращения в Москву. Вернувшись же, целыми днями гуляла одна по бульварам, присаживалась на скамейки, бездумно глядела, как неторопливо прохаживаются по дорожкам жирные голуби, похожие важностью походки и дородностью выпяченной груди на депутатов Государственной думы. Все казалось мило.
Шустрик – она знала это от Лидочки Зиминой, бестолковой, но доброй дурынды, в первый день по возвращении Зиночки прискакавшей к ней домой со слезной просьбой о прощении, дескать, была не права, нагрубила, –