Злата изо всей силы сжимала губы, старалась не расплакаться, когда её взрослая красивая причёска застряла в узком горлышке водолазки. Она вообще-то такую одежду и не любила. Снимаешь её, а уши всегда прищемленные, нос задирается кверху, волосы тянутся вслед и неизменно процесс сопровождается писклявым – ай-я-яй! Но уж больно хотелось походить на портрет Ренуара.
Кое-как пропихнули голову вместе с растрепанной причёской. Переодеться Злата успела, а на волосы дверной звонок времени не оставил. Так и предстала она перед Андрюшей – хмурая, нахохлившаяся, взлохмаченная.
– Чтой-то как не родные? – спросила Бабаня. – Ни здрасьте, ни обняться. Позабыли друг дружку?
Папа стоял у входной двери, старательно сдерживал улыбку и подтолкнул растерявшегося Андрюшу. Почему-то он был другой – молчаливый, застенчивый, словно боялся и Москвы, и папы, и Златы.
Она исподлобья всматривалась в его лицо, заново узнавая, привыкая к милым чертам, к непривычной недетской серьёзности. Без слов сунула ему в руки подсохший рисунок.
– Это я! – с восхищением сказал он. Такая знакомая улыбка разъехалась от уха до уха, сощурила васильковый взгляд, вздёрнула пуговку веснушчатого носа, возвращая Злате её Андрюшу.
И уже не важно, что вместо розового-воздушного на тебе приземлённо-коричневый, на голове куриное гнездо, а десять минут назад ты готова была рыдать в три ручья и от досады выплакать все глаза до донышка. Твой мир, замкнутый на одном человеке, брызжет фейерверком, переливается многоцветьем, и ширится, простирается необъятно, и нет ему края. Безусловная, всепоглощающая, бескорыстная любовь возможна только в детстве, когда мозг ещё не забит штампами и социальными клише, и ты живёшь интуитивно, сердцем. Точно знаешь, чёрное это чёрное, а белое, разумеется…. Ты не умеешь ещё фальшивить, и даже если врёшь, то врёшь с честными глазами потому, что за спиной пальцы благоразумно сложились в крестик, а значит «не щитоба». И это совсем не враки, а сочинялки, Андрюша так сказал. В ответ такая же подлинная, беспредельная любовь. Слышащая, чувствующая, понимающая каждую глубокую детскую мысль. Вся жизнь на ближайшие несколько лет для Златы сложилась от каникул до каникул, от Андрюши до Андрюши.
Парк «50 лет Октября» оставался одним из немногих спокойных островков в бурлящей, колобродящей перестроечным варевом, Москве. Гремела по стране перестройка, твёрдой поступью печатала шаг, взбудораживая народ новыми веяниями и новыми идеями. Народ, который ещё недавно не смел пикнуть и даже вслух помыслить о каких-то своих правах, вдруг в момент осознал – коммунизм мы теперь будем строить свободно, через демократию, гласность и, принудительно, через всеобщую трезвость. Но тревожные звоночки зазвенели повсюду: в первых талонах на сахар, в длиннющих очередях за всем. Подходишь, спрашиваешь – что дают? Так и не дождавшись ответа, встаёшь в хвост. Если все стоят, значит надо брать, что дадут.
Злата нудно выстаивала с бабой Раей в спёртом воздухе душных гастрономов. Воняло там