– Ну что ж, аварец – капитан. Достославный ты наш, дорогой Магомед Танкаевич, – майор, ломая погон, вместе с другими поднял фронтовую, заздравную:
– Ты встречаешь своё двадцатитрехлетние не в кругу семьи и родных, но на поле боя, в кругу боевых товарищей, как и следует настоящему воину. Джигиту! – комбат ободряюще подмигнул капитану, видя, как от едва заметного внутреннего волнения зарделись верхушки скул ротного, и чинно продолжил:
– Я вот, что хочу сказать тебе, Магомед, в этот день от всех нас. Тебя любят, тобой гордятся солдаты, уважают офицеры…Боятся и ненавидят враги, мать их взашей…Хмм, – втягивая воздух, топорща усы, с хорошо знакомой офицерам командирской жестковатинкой в голосе. Раздумчиво итожил Воронов. – Что правда, то правда…Буду на чистоту: где ты появляешься со своими бойцами, мать-то их суку…земля горит под ногами фашистского зверя! Там наш советский солдат, доблестной Красной Армии одерживает победу. Скажи на милость: что ж пожелать тебе в этот памятный день…Храбрости? Хм, так ты и так – смел и отважен. Не раз с полковой разведкой в тыл к немцам ходил, брал «языка». Здоровья? Так ты и без того неутомимый, трёхжильный…Скажи на милость, что там у классика: «Как барс пустынный зол и дик!..» Так вот, капитан, от всей души – сердца, как на духу…Чтобы пули – дуры – все мимо! Чтобы мы – офицеры этой великой, священной, проклятой, всем разостохренелой войны, всегда были б вместе! И свято помнили: неважно, совсем неважно кто ты – русский, аварец, украинец, татарин, белорус, казах или грузин. Потому как вместе мы – советский народ – великая, непобедимая силища! И мы ещё послужим орлы, горячо любимой Родине, нашему товарищу Сталину! За тебя, капитан!
Дружно сшиблись – брякнули кружки. Но не кутили, не пели песен офицеры этим октябрьским хмурым вечером, а выпили горький спирт и закусили печёной картошкой в суровом молчании. В штабном прифронтовом блиндаже стоял крепкий дух: запах смолистого мужского пота мешался с едким табачным дымом, яловой кожей сапог, влажных портянок, кобур и портупей. От залежалых, засаленных ватников, что покрывали грубые нары, от взгромождённых горой – одно на другое – седел артиллерийской прислуги несло кониной, дратвой, прелым войлоком и ещё чем-то сладко-тяжёлым, – так пахнут стариковские затасканные поддёвы, зипуны и шапки.
Душная пауза затянулась. Но никто не пытался её нарушить. Все понимали: капитана Танкаева, равно, как любого из них, – завтра ждала передовая, а не весёлый припляс в клубе под граммофон. И все они, как кому суждено, пойдут с боями по искорёженной, убитой солдатскими сапогами и пропитанной кровью военной тропе…Пойдут только вперёд! Пойдут до конца, пойдут до Победы, потому, что так велит долг и сердце. Потому, как другого им не дано.
Майор Воронов бухнул порожней кружкой о грубо сколоченный из сосновых досок стол. Право дело, был бы в его руках гранёный хрусталь, комбат хлопнул бы его об пол, что б разлетевшийся алмазными брызгами выпитый бокал, скрыл его слабость, заискрившиеся туманцем глаза. Со