Зиновий Петрович томился. Выходил курить. Потом возвращался. Сваха начала гнать гостей. В итоге простились, по-этикетному троекратно поцеловавшись.
Вышли молча и направились к воротам. Откуда-то слева раздался металлический скрежет: из «санитарки» выгрузили оцинкованные носилки, на них – голая мертвая женщина. Большая грудь свесилась, круглые крупные плечи пугали своей восковой желтизной. Вырвавшийся из-за угла ветер затрепал соломенную пергидрольную прядь несвежих волос.
– Чче-ерт, – выдохнул Зиновий Петрович и отвернулся. Полина Михайловна заспешила за мужем. Вслед послышался грохот опускаемого лифта. Хлопнула дверь санитарки, и машина отъехала.
«Морг, видимо», – подумала Звягина и подставила лицо ветру. Муж закурил и между делом бодро и по-деловому сказал:
– В больницу, если что, не отдавай. Не хочу, чтобы голым… на носилках… в шахту. Сама обмоешь, чужих чтоб рядом не было… И бабок не зови…
Так и сделала. Хотелось припасть к застывшему телу, пугал холод. Дважды Полина вставала перед мужем на колени, и дважды сын поднимал ее и возвращал к страшному прощальному делу. Одевали Зиновия Петровича трудно и медленно – тело не гнулось, и пальцы не слушались. Мелкие пуговицы на рубашке все время выскальзывали из петель. Но Полина Михайловна не торопилась, застывая над каждой пуговицей и обращаясь к мужу с просьбой подождать.
Попросила расческу. Любовно провела по волосам, не замечая, как на лицо покойника падают ее слезы, оставляя за собой глянцевые полосы. Склонилась над мужем, многократно поцеловала оправившийся от морщин лоб, со стоном сбросила положенные на глаза Степаном пятаки и наконец-то отчаянно закричала: «По-че-му?»
– Почему он? Почему сейчас? За что?
Младший Звягин матери не мешал. Тихо делал свое дело – связывал веревочкой отцовские руки, так и норовившие лечь вдоль тела. Ему хотелось прижаться к отцу – к плечу, к рукам, к груди, в конце концов. Прижаться и заскулить, тонко и жалобно: вдруг встанет? Встанет и скажет: «Вы это, мать ети, чего? Чего надумали? Живой я пока…»
Было неловко при матери, поэтому держался, прилаживал эту дурацкую веревочку. Ждал. Чего только ждал?
Немного спустя Зиновия Петровича переложили на снятую с петель дверь, уложенную на добротные табуреты, когда-то им и сбитые. Осталась официальная часть: гроб, справка, место на сельском кладбище и прочие ритуальные вопросы. Ими и предстояло заняться Степе Звягину.
Выйдя на улицу, он заметил, что к дому потянулись люди. В основном это были старухи. От одного их вида Степе стало нехорошо, поэтому он бросился в противоположную сторону, намереваясь обежать полсела, пока доберется до нужного места. По дороге его окликали, спрашивали, когда хоронить. Звягин отмахивался, что пока не знает, но все равно, как положено, на третий день, и продолжал свой путь. Шагая, Степа вспомнил, что даже не спросил у матери, как это произошло, когда именно. Он двигался целеустремленно, словно рассекал стоящее перед глазами изображение мертвого