До и после своей работы – починки пылесосов – он тихонько, как мышка, входил в кафе, усаживался в глубине помещения, рядом с дверью в «Спокойное уединение», раскрывал словарь, широкий, как его впалая грудь, и начинал заучивать слова. Вот цель, которую он себе поставил, – выучить наизусть весь словарь, от корки до корки. Мы все восхищались им. Честно говоря, мы-то сами прибегали к помощи словаря лишь с одной целью – выяснить смысл какого-нибудь непонятного термина. Он же решил, что в один прекрасный вечер для него не останется никаких неизвестных слов. Ежедневно он заучивал по полстраницы, и так – шесть дней в неделю; выходной он отводил на повторение у себя дома.
Мадам Симона доставила себе удовольствие подсчитать, во что это выльется:
– Его словарь содержит 2722 страницы. Из расчета полстраницы в день, по шесть раз в неделю, ему на все понадобится 5444 дня. За год 313 из них уйдет на чтение и 52 на повторение, – стало быть, он потратит семнадцать с половиной лет до того, как узнает все значения слова «яйца».
Он взялся за это восемь лет назад. И с тех пор мы не уставали восхищаться как его проектом, так и его упорством. Глядя, как он жадно поглощает столбцы слов, мы видели в нем не голодную библиотечную мышь с острым рыльцем, бесцветными усиками и выпученными глазами в маленьких круглых очочках, а героя, бесстрашно раздвигавшего границы невозможного.
Мы не знали его настоящего имени, потому что моя мать когда-то обратилась к нему именно так:
– Как дела, господин Ларусс?
Он задрожал всем телом.
– О, я недостоин… недостоин…
– Ну вот еще! Для меня вы и ваш «Ларусс» – все едино.
Он съежился и в панике пробормотал, ломая пальцы:
– Я скорее «Робер»…[5]
Мама расхохоталась:
– Ну вот, значит, я так и буду вас называть – Робер Ларусс.
Он поднял голову, на глазах его блестели слезы.
– Нет, я недостоин… недостоин…
После этого разговора он все же согласился на имя, которое внушало ему священный трепет и всякий раз повергало в дрожь. Однако, приняв его, он оправдывал это самозванство, шепча:
– Когда-нибудь… когда-нибудь…
И тут же замолкал, слишком потрясенный перспективой завершения своего проекта.
Иногда, желая дать себе передышку, он участвовал в общих разговорах, – правда, на свой манер. Так, например, однажды утром, когда наш философ господин Софронидес рассказывал моей матери,