сквозь попурри всех запахов смерти
почувствовал запах той старой кожанки,
как будто бы два итальянских подростка,
морщины разглаживая на плакатах,
морщины разгладили и на ней.
А в галерее муниципальной
дремал,
переваривая «минестрони»,
смотритель музея,
давно привыкший
к обществу сотен Иисусов Христов.
Но тот Христос —
бескостный, бестелый —
вздрогнул и стал наполняться жизнью,
а если не жизнью —
надеждой на жизнь.
А может быть,
это крест-накрест над бомбой
произошло от креста,
на котором
был распят сын плотника из Галилеи,
чей взгляд словно заповедь:
«Не убий!»
Когда-то мама была активисткой
Союза воинствующих безбожников.
Кажется, он и теперь существует,
воинствуя, впрочем, гораздо скромнее.
Раньше воинствовали —
в прямом
и переносном смысле —
безбожно.
Но бабушка тайно меня окрестила,
и был у меня освященный крестик,
который лежал в жестяной коробке
от николаевских леденцов
рядом с поблекшим «Георгием» деда
и устаревшим значком,
где горели
четыре буковки:
МОПР.
А в сорок пятом открыла мама
неподдающуюся коробку,
и соскользнули с ее ладони
медали Отечественной войны,
звякнув о мой ненадеванный крестик.
Наши реликвии в этой коробке
соединились, как в братской могиле,
и краткая надпись была на крышке,
как на плите жестяной надгробной
над леденцовым купцом,
забывшим
добавить к фамилии инициалы:
«Ландрин».
Мама
выиграла
Отечественную войну.
Мама пела на фронте с грузовиков
и даже с «катюш»,
и танки, в бой уходя,
на броне увозили
серебристые блестки с концертного платья мамы
и увезли ее голос,
пропавший без вести на войне.
После войны
моя мама
пела в фойе кинотеатра «Форум»,
рядом с буфетом,
где победители Гитлера пили пиво,
обнимая девчонок