Гордая бедность
Сандалеты из автопокрышек
на ногах стариков и мальчишек.
Сорок донгов у грузчиц зарплата,
и к заплате прижалась заплата.
У лоточниц лишь пуговки, нитки,
и значки, и значки; их в избытке.
Но не любят, чтоб им выражалась
снисходительно чья-нибудь жалость.
И моральней любого богатства —
горькой бедности не пугаться.
Плачут женщины на пепелищах,
но ни разу не встретил я нищих.
Если руку протянут здесь, – только
чтобы взять в эту руку винтовку.
Все по карточкам – только не юмор.
Он в измученных людях не умер.
Люди ходят, не хныча, не горбясь.
Все по карточкам – только не гордость,
и по гордости с Ленинградом
эти люди в истории рядом.
В этой бедности гордой – победность.
В этом будущего черты,
если все-таки в гордую бедность
люди выбились из нищеты.
Вьетнамская самодеятельность
Принасурмились оркестранты,
брови кисточкой навели.
Самодеятельные таланты
на эстраде рыжей земли.
Неуклюжи фанерные горы,
и по лесенке, скрытой от глаз,
то вздымаются в гору актеры,
то нисходят пророками масс.
Все актеры – солдаты Вьетнама.
Неумело положен их грим,
и идет полуфарс-полудрама
с пеньем сольным и хоровым.
Ловят девушка с парнем шпиона,
но потом среди роз восковых
переходит в любовь потаенно
комсомольская бдительность их.
Не целуются. Пошлость такую
режиссер не позволит ни в жизнь.
Революция и поцелуи
несовместны – вот главная мысль.
Но, следя за развязкой неясной, —
как бы кто не подвел на беду —
руководство за скатертью красной
напрягается в первом ряду.
Не подводят и губы отводят,
и ползут на коленях у пальм,
и носами так бдительно водят,
где окурок «Пэл Мэлла» упал.
Но сижу я, по счастию, с края,
и я вижу – за сценой смела,
та артистка, уже не играя,
парня в губы целует сама.
Ах, какая в агитке осечка!
Он выходит, поклоны творит,
а «предательское» сердечко
на размазанном гриме горит.
Руководство само не железно,
и смеется, простив этот грех,
Неживуча любая аскеза,
если есть поцелуи и смех.
Нет, не все режиссерам покорно.
Как спектакль режиссер ни реши,
происходит