Всё было бы ничего, если бы не слова этого Перчаткина.
– Но неужели книги – это просто товар? Неужто в литературе заправляют лавочники? Куда же подевались настоящие писатели? – этот крик души родился во мне на излёте вечера
– Да ни один из тех, кого печатаем, не только не писатель, но и вообще не понимает, что такое литература. Возьми хотя бы последнюю книжку этой… как её… Ты только послушай, что пишет, цитирую по памяти, – и, закатив глаза, продекламировал: – «Среди извилистых луж с раздавленными волосами поступью рока возникла невесомо одетая женщина с пустыми длинноватыми руками»… А! Каково? Да тут нелепица на нелепице! Вообще, прости Господи, пишет форменную чепуху.
Мы выпили ещё по рюмке, и Дутов с явной грустью в голосе сказал:
– В общем, пиши или не пиши, никто не будет толком разбирать, что там у тебя написано? Одна дорога – в мусорное ведро… Само собой, если твой сосед не работает в издательстве, – тут Дутов подмигнул и опрокинул в рот очередную рюмку.
Да где мне взять таких соседей? Тётка Глаша, добрая старушка… Торгующий девками управдом. Отставной милиционер в квартире, что напротив… Это что ж, выходит, всё напрасно? Пиши или не пиши…
Тем временем у Дутова созрел тост:
– Я вот что хочу сказать: талантливые люди одиноки! Ну как примерно мы с тобой, – он наполнил рюмки. – Зато вот бездари кучкуются, а потому добиваются успеха, – и с явной злостью поглядел по сторонам. – Так выпьем же за то, чтобы таланту тоже изредка везло.
Мы чокнулись и выпили. Странно, но мне вдруг стало очень хорошо. Особенно после того, как выпили с Дутовым на брудершафт. Перчаткин – тот не в счёт. То ли навсегда пропал в занюханном сортире, то ли попросту сбежал. Похоже, не поверил в то, что удалось напиться на халяву.
Вечер, так грустно начинавшийся, медленно трансформировался в завершающую фазу, когда все люди братья, все женщины красивы, а сам ты и талантлив, и умён.
В общем, всё пока идёт как надо. Лишь бы успеть проспаться до утра…
X
Удивительное дело, можно подумать, что сон – это приговор. Но что тут возразишь, если, стоит лишь закрыть глаза, как перед мысленным взором возникает Кира. Кира, сидящая у открытого окна, смотрящая с тоскою вдаль – туда, где чудится ей старая Москва, Пречистенка, Обухов переулок… и я. Ну, конечно, я! Как может быть иначе? Вот ведь и князь это однозначно подтверждает.
О, Господи! Как хочется её утешить! Сказать, что я по-прежнему люблю… Что, несмотря на все старания докторов, забыть её не могу, какие бы не прилагал усилия. Боль стихла, однако шрам остался на всю жизнь. И ничего, ну ничегошеньки мне с этим не поделать…
Ах, как хотелось бы снова Киру повидать! Всё бы отдал, не пожалел бы даже своего