Все, как прежде,
все, как прежде, в этом городе:
магазины,
бани,
фабрики,
химчистки,
ожиревшие напыщенные голуби,
самокатами гремящие мальчишки,
и московское особенное аканье,
и разносчицы жировок по квартирам,
и гуденье реактивное,
и звяканье
проволочных ящиков с кефиром.
Все, как прежде,
все, как прежде, —
тем не менее
что-то новое —
и в тишине, и в говоре,
и какие-то большие изменения
происходят,
происходят в этом городе.
Рано утром,
в институт попасть рассчитывая,
я в трамвай влезаю с булкой непрожеванной:
что-то новое я вижу
и решительное
у студента за очками напряженными.
В том, как смотрит на меня маляр
натруженный,
в том, как лбом к стеклу прижалась ученица,
понимаю —
что-то, видимо, нарушено,
что-то начато
и вскоре учинится.
Все на месте —
и фасады,
и названия.
Ни событий чрезвычайных,
ни свержений.
Но во всем подозреваю
назревание
и возможность неожиданных движений.
Парк
Н. Глазкову
Разговорились люди нынче.
От разговоров этих чад.
Вслух и кричат, но вслух и хнычут,
и даже вслух порой молчат.
Мне надоели эти темы.
Я бледен. Под глазами тени.
От этих споров я в поту.
Я лучше в парк гулять пойду.
Уже готов я лезть на стену.
Боюсь явлений мозговых.
Пусть лучше пригласит на сцену
меня румяный массовик.
Я разгадаю все шарады
и, награжден двумя шарами,
со сцены радостно сойду
и выпущу шары в саду.
Потом я ролики надену
и песню забурчу на тему,
что хорошо поет Монтан,
и возлюбуюсь на фонтан.
И, возжелавши легкой качки,
лелея благостную лень,
возьму я чешские «шпекачки»
и кружку с пеной набекрень.
Но вот сидят два человека
и спорят о проблемах века.
Один из них кричит о вреде
открытой критики у нас,
что, мол, враги кругом, что время
неподходящее сейчас.
Другой