– Что ж, – сказала она наконец, – цель достойная, а о средствах мне, как слабой женщине, лучше не знать, не так ли?
Мать и сын опять обменялись очень похожей улыбкой.
Слабая женщина? Кто угодно, но только не Агнесс Максвелл.
– Но и опасностей ты навлечешь на свою голову довольно. Мое же дело – молиться, чтобы ты ее сберег в целости и сохранности.
– И теперь, когда ты все знаешь, спрошу в свою очередь… что будешь делать ты?
– Уеду на север на некоторое время… паломничество по святым местам не повредит ни моей душе, ни твоей – особенно утруждаемой теми заботами, что ты назвал мне. Стану молиться за Джона… до тех пор, пока не станет понятно, примут ли англичане за него выкуп или оставят в Тауэре. Тогда я приму решение. Как странно, – медленно произнесла леди Максвелл, оглядываясь. – Я не была тут лет тридцать, и не предполагала очутиться в Босуэлл-корте снова… теперь я совсем чужая здесь, и каждый угол комнаты, каждая драпировка на стенах твердит мне об этом.
– Здесь был кабинет отца?
– Нет, здесь была его спальня… – она поправилась. – Наша спальня.
– Дядя Джон все переделал в двадцать восьмом году, когда мы приехали ко двору, камня на камне не оставил от прежнего дома, разве что печные трубы… Это же Брихин!
– Да, это Брихин, – эхом согласилась она.
– Он отправился сразу на юг, не пожелав даже переночевать.
– Его можно понять, – неожиданно веско отвечала леди Агнесс. – Какие бы воспоминания не привязывали его к этому дому нынче, в прошлом Джона Хепберна довольно зла… приобретенного его душой среди этих стен.
Первый раз мать заговорила о епископе открыто – тем удивительней был такой ее первый отзыв.
– Ты считаешь его злым? Отчего же доверила мое отрочество его трудам?
– Я считаю, что ни ты, ни я не можем знать глубин души Джона Хепберна. И я не доверяла тебя ему – хотя это оказались лучшие руки из всех возможных. Кто бы мог подумать, когда… – она осеклась. – Ты забываешь, Патрик, что меня никто не спрашивал. Будь моя воля, я бы не рассталась с тобой никогда.
Прошуршало плотное сукно дорожного платья, две руки обвились вокруг его шеи, и теперь уже она – не он – по разнице в росте могла припасть, спрятать лицо на груди. Долгий вздох Агнесс Максвелл – с закрытыми глазами, в том умиротворении, которое получала она, ощутив достоверно, телесно: вот он, сын, он рядом, он жив, он благополучен. Тот день, когда проснулась лишенной ребенка, до сей поры возвращался к ней в кошмарных снах, и всегда финал был несчастлив: мальчика убивали, или он погибал, или был изведен отравой…
– Я люблю тебя. Помни об этом всегда, и Господь тебя сохранит.
Столько отчаянной любви к нему он не встречал ни у одной из женщин, ни одной женщины ему так не хватало, как