По правде говоря, те, кто имеет глаза, чтобы видеть, могли и раньше заметить кое-какие признаки, а у гонщиков и механиков глаза что надо. Эти признаки появились уже после после второй гонки, выигранной им в этом сезоне.
Гранин никогда не отличался особой общительностью, но после происшедшего на трассе инцидента стал еще более сдержанным и молчаливым, а если и улыбался, что случалось все реже, улыбка эта была пустой, как у человека, который не находит в жизни ничего, чему бы стоило улыбаться. До сих пор самый хладнокровный из гонщиков, учитывающий любую мелочь, и враг любого лихачества, цена которому – человеческая жизнь, он стал понемногу отступать от своих высоких принципов и все меньше заботился о безопасности, хотя и продолжал свой триумфальный путь на мототреках Европы и всего мира. Но теперь он завоевывал один за другим трофеи Гран-При с риском для себя и своих товарищей, словно вопреки всему, что мешало поставленной цели. Его езда стала неосторожной и даже порой опасной, и другие гонщики, при всей их крепкой профессиональной закалке, явно испытывали перед ним некий страх, ибо вместо того, чтобы оспаривать у него повороты, как это было прежде, почти все они теперь предпочитали без борьбы пропускать его вперед, когда сзади появлялся бело-красный "Порше". Правда, последнее бывало редко, поскольку Гранин придерживался простой и эффективной формулы успеха: сразу проскочить вперед со старта и оставаться до конца лидером.
Теперь все больше людей заявляли, что его самоубийственное соперничество на гоночных трассах означало битву не против равных, а против самого себя. Становилось все очевиднее, что эта битва была единственной, которую он никогда не сможет выиграть, что его последняя отчаянная ставка против сдающих нервов ни к чему не приведет, что настанет день, когда поток удач иссякнет. И вот теперь такое случилось – с ним и с Алексом Моррисом, и Серж Гранин на глазах у всего мира проиграл свою последнюю битву.
Не исключено, конечно, что он останется на треках и будет еще сражаться, но одно казалось совершенно очевидным: никто не понимает с большей ясностью, чем сам Гранин, что его лучшие дни уже позади.
Гранин снова потянулся к бутылке, уже наполовину опорожненной, но руки по-прежнему дрожали, и лишь малая часть жидкости попала по назначению – настолько неуверенными и неуправляемыми были его движения.
Дремин мрачно взглянул на Видова,