Наконец Сильвия сказала:
– Если вы закончили говорить, теперь мой черед. Начнем с того, что… – Тут она замолчала, выпрямилась и прислушалась к шороху за окном. – Начнем с того, что вы пощадили меня и не стали рассказывать, что станет со мной с годами, – с жаром начала она. – Мне все это известно. Такие, как я, сильно худеют, у них портится цвет лица, зубы искривляются. И становится скучно. Да, знаю, человеку становится скучно… скучно… скучно! Уж о скуке вы мне ничего нового не сообщите. Мне тридцать. Я знаю, что меня ждет. Отец, вы бы с радостью мне сказали, если бы только не боялись навредить своей репутации мудреца, вы бы с радостью мне сказали, что можно спастись от скуки и кривых зубов любовью к супругу и ребенку. Эдакий семейный фокус! И я верю в это! Очень даже верю. Вот только мужа своего я ненавижу… и ненавижу… ненавижу своего сына.
Она замолчала, ожидая перепуганных и неодобрительных возгласов от священника. Но тот молчал.
– Только подумайте о том, сколько бед принес мне этот ребенок, – сказала Сильвия. – Подумайте о родовых муках, о страхе смерти.
– Ну конечно же, – согласился священник. – Женщины рожают детей в ужасных муках.
– Как по мне, – продолжила миссис Титженс, – говорить о таком не подобает. Вы ведь… спасли девушку из пучины греха и заставляете рассказать о нем. Само собой, один из вас – священник, вторая – мать, мы – en famille[9], однако же сестра Мария из монастыря учила так: «В семейной жизни носи бархатные перчатки». Кажется, сейчас мы их сняли.
Отец Консетт все молчал.
– Само собой, вы пытаетесь вытянуть из меня признания, – проговорила Сильвия. – Это и невооруженным глазом видно… Ну что ж, будь по-вашему…
Она перевела дух.
– Хотите знать, за что я ненавижу мужа? А я вам скажу, за что: за его незатейливую, абсолютную аморальность. Я имею в виду его взгляды, а не поступки! О чем бы он ни говорил, от его слов мне безумно хочется – клянусь – всадить в него нож; и я ничего не могу с этим поделать; я не в силах доказать его неправоту даже в самых незначительных мелочах, но я могу причинить ему боль. И я это сделаю… Он рассаживается в этих своих креслах со спинками, неповоротливый, как камень, и часами сидит неподвижно… Уж я-то заставлю его содрогнуться. И даже вида не подам… Такого человека вы назвали бы преданным… о, преданность… У него есть один сумасбродный приятель-коротышка… этот Макмастер… и есть мать… так вот, он по совершенно не понятным мне причинам упрямо зовет их святыми… протестантскими святыми!.. и эта его старая няня, которая следит за ребенком… и сам ребенок… Говорю вам, стоит мне только приоткрыть глаза – да, только самую малость, когда кто-то из них упоминается, – и ему становится мучительно больно. Он тут же закатывает глаза в немой муке… Конечно же он при этом молчит. Ведь он же англичанин и джентльмен.
– Эта аморальность вашего мужа, о которой вы говорите… – начал священник. – Никогда ее не замечал. Я много за ним наблюдал в течение той недели до рождения вашего сына, которую я провел у вас. Я много