…Нина Петровна поднялась на дачную веранду, где с горестным выражением лица восседал Ожогин.
– Что случилось, Саша? – сказала она, переведя дух. – Что ты руки заламываешь? Кофе, конечно, весь выпит. – Она подняла крышку кофейника. – О своем сердце тут никто не думает.
Ожогин попытался сделать движение, чтобы позвать прислугу.
– Ладно, не суетись, в городе выпью. Что стряслось? – На людях да и вообще в дневное время они привыкли не нежничать и не подавать виду, прежде всего друг другу, что соединяет их нечто большее, чем деловое партнерство. Однако она не удержалась. Оглянувшись по сторонам и убедившись, что поблизости никого нет, она стремительным движением полной руки притянула Ожогина к себе и поцеловала быстрым дневным воровским поцелуем. Оторвавшись от него, она еще несколько секунд обнимала его за шею, пока он мягким движением не взял ее руку и не прикоснулся губами к раскрытой ладони.
– Ну-ну, Нина, – пробормотал он, передавая ей телеграмму. – Смотри, это уже десятая. Я думал, может, совесть в нем проснется, так нет – совсем дала храпака! Подводит нас душегуб граф Толстой. Ничего не делает. Ничего! Наверное, связался с какой-нибудь девчонкой.
– Десятая, говоришь? Хм… Паршиво. Впрочем… Он что, в Антибе окопался? Там сейчас на гастролях наша театральная труппа, как раз неподалеку, в Ницце. Свяжусь с ними, посмотрим, что выйдет. Есть у меня одна мысль, Саша. А сейчас еду в контору к архитектору. Вечером все расскажу. – Она похлопала Ожогина по плечу, сдула волосок с ворота его рубашки и через минуту уже шла со своим саквояжем к автомобилю.
Душно пахли садовые лилии. Вдали дымилось море. Ожогин чувствовал вялость во всем теле. Ничего не хотелось делать. Он не очень верил, что с Толстым удастся сладить. Зарецкая, конечно, бой-баба, но…
Вечером она телефонировала ему из Симферополя. Доложила, что связалась со своим давним приятелем, директором сценического оборудования Малого театра Любомиром Давыдовичем Конским. Конский с труппой действительно сидел в Ницце. Давали старый репертуар – «На всякого мудреца довольно простоты», «Царь Федор Иоанович», – собирали публику, охочую до пыльной старозаветной России. Любомир Давыдович посмеялся ее рассказу, даже воскликнул: «Дети! Не знают, с кем связываются!» – но в положение Зарецкой вошел.
– Не волнуйся, Саша. – Голос Зарецкой по телефону звучал так, будто она сама сидела в Антибе. – Конский что-нибудь придумает. Я задержусь на пару дней – с этими архитекторами ни черта не разберешься.
Ожогин повесил трубу. Пожал плечами. Какой-то Конский… С чего бы ему заниматься их делами? Уныло побрел в спальню и всю ночь вертелся в постели. Было душно. Он вставал, подходил к окну, пытаясь глотнуть немного воздуха, пил воду, смачивал виски одеколоном, снова ложился. Сон не шел. «Какой-то Конский…» – бормотал он.
Но прошло три дня, и Зарецкая сообщила из Симферополя, что секретарша