Молодой человек приоткрыл глаза и увидел стоящего перед ним слугу Ваську. Длинный, тощий, тот кивал удивительно маленькой для его роста головой, волосы были расчесаны на прямой пробор.
– Да кого же нелегкая принесла в этакую рань?
Васька ухмыльнулся.
– Рань-то, вовсе, не рань, ибо полдень скоро.
– Да неужто полдень?
– Точно так-с, через четверть часа.
– Вот ведь незадача! – Барин сел, сморщил круглое армянское личико. – Ничего не соображаю. Много я вчера выпил?
Веки у слуги иронически опустились.
– Скажем так: немало-с. Песни пели-с и кричали, что хотите жениться на мамзель Вийо.
– Господи боже мой! А она слыхала?
– Нет, они к тому времени убыли с поручиком Николаевым.
– Слава богу.
Молодой человек помассировал пальцами виски. Помычал и сердито спросил:
– Кто приехал-то?
– Ваш троюродный братец.
– Братец? Что за братец?
– Господин Лерма́нтов.
Барин от удивления сразу протрезвел.
– Лермонтов? Мишель?
– Точно так-с. Михаил Юрьевич.
– Наконец-то! Что же ты, дурак, его не впускаешь?
– Так они в саду сидят, отдыхают. Трубку курят-с.
– Ну, зови, зови!
Егор Ахвердов бросился скрывать следы безобразий вчерашнего вечера: вереницу пустых бутылок, апельсинные корки и сухие виноградные веточки, дамские панталоны на спинке стула, рассыпанные по полу шпильки. Понял, что порядок навести не успеет, и махнул рукой.
Мачеха Егора доводилась кузиной покойной матушке Михаила. Выйдя замуж за генерала Ахвердова (Ахвердяна), долгое время с ним жила на Кавказе, в Тифлисе, в их собственном доме на улице Садовой, а затем, похоронив мужа, переехала с дочерью и внуками в Петербург. Но Егор, пасынок, сын Ахвердова от первого брака, подпоручик Грузинского гренадерского полка, продолжал служить.
Дверь открылась, и вошел приезжий.
Он оказался ниже среднего роста, очень широкоплеч и заметно кривоног, как и большинство бывалых кавалеристов. Жидковатые волосы казались прилизанными. На губе топорщились редкие усы. Но глаза и улыбка были хороши: черные зрачки источали волю, силу и ум, а красивые, ровные, белые зубы просто ослепляли.
– О, кого я вижу! – произнес Михаил на французском и захохотал, как ребенок. – Ты ли это, Жорж? Полысел весьма. Все еще блядуешь? Не пора ли угомониться?
– Нешто ты не блядуешь, Миша? – покраснел Егор.
– Я? Нимало. Веришь ли, за всю дорогу от Ставрополя до Тифлиса ни одной не уестествил.
– Что ли прихворнул?
– Нет, спешил ужасно. Почитай три последних дня находился в седле. Так боялся опоздать к прибытию его императорского величества.
– И напрасно: по депешам, он еще плывет сюда по Черному морю. Будет здесь, я думаю, через десять дней.
– Ну и превосходно. Хватит о делах. Дай тебя по-родственному обнять, братец.
Военные порывисто стиснули друг друга.
Сели, закурили.
– Ты, Мишель, совершенно не меняешься, – произнес Ахвердов, щурясь от дыма. – Все такой же шутник, как я погляжу.
– Да какие шутки, Жорж, коли прогневил самого царя-батюшку! Тут уж не до смеху.
– А зачем полез на рожон? «Но есть и Божий суд, наперсники разврата»! Мы читали, читали. Удивлялись твоей смелости. И неосмотрительности.
– Ах, оставь, право. Я устал с дороги, а ты мне морали читаешь. Сам – наперсник разврата. – И, поддев носком сапога, вытащил из-под дивана дамские панталоны.
– Прекрати! – вспыхнул Жорж и опять затолкал трусы под диван. – Давай будем завтракать! – Он крикнул звонко: – Васька! Где ты там? Живо беги в трактир за снедью.
Но приезжий остановил.
– Погоди, я вовсе не голоден. То есть голоден, но вначале был бы рад помыться. Прикажи баньку затопить.
Ахвердов рассмеялся.
– Баньку? Затопить? Ишь чего надумал! Здесь тебе не Россия, своих бань не держим. И не знаем ничего лучше наших, тифлисских.
Лермонтов рассмеялся.
– Тех, о которых Пушкин писал в «Путешествии в Арзрум»? Славно, славно! Так идем немедля!
– Что ж, изволь, идем. Дай лицо только сполосну. – Он опять позвал: – Васька, умываться! – А когда слуга появился, приказал: – Сорочку чистую и принеси вина.
Егор обернулся к гостю:
– Голову хочу полечить. И за встречу выпить.
– Да, за встречу – святое дело.
2
Собственно, Тбилиси (Тифлис) и возник на этом месте: серные источники – «тбили» или «тфили» по-грузински, «теплые» – дали название самому городу. Весь же квартал, растянувшийся вдоль набережной Куры, назывался Абанотубани – «квартал бань».