– А она мне говорит, это не твой размер, Кони! Представляете?
Я смотрел на ее округлости и представлял.
Мерный гул двигателей перекрывал ее смех, и все эти забавные истории слышались сквозь вату.
– Страшно интересно,– произнес я. Под нами плескалась Атлантика. А впереди еще не видимая за серой дымкой лежала Америка.
Лайнер потряхивало. Страшно было приложиться поперек полосы, имея пятьсот фунтов и красивую соседку, вот что я думал тогда. И всегда боялся посадок. Впрочем, как и взлетов. Для меня это было невыносимо. Еще смущал тот факт, что посадок всегда меньше чем взлетов, и это была огромная проблема, как ни крути.
Малолетний мерзавец, сидевший у нее на коленях, двинул меня по предплечью ложкой перемазанной какой-то пакостью. На откидном столике перед ним стояла тарелка с недельным запасом.
-Ай-ай, Джоши, нельзя так делать,– попрекнула его мать. Откидывая челку, упавшую на лоб, она в который раз улыбнулась мне. Мне она нравилась. Серые глаза и милое личико в веснушках.
-Какой прелестный малыш, – сказал я и подумал:
«Еще раз тронешь меня, и я сверну тебе шею, маленькая обезьяна».
-Он очень похож на Ричарда, – этой информацией я был полностью удовлетворен, крошечному мормончику или адвентисту уже не повезло.
«Где-то там, в темных провалах ада затаилась маленькая табличка: «Только для детей и хромых собачек», и эта дверь ожидает тебя, маленький поганец».
Не подозревая о своей участи, тот пустил пузырь из носа. Храбрая малолетняя обезьянка. Ты знаешь, что такое преисподняя, малыш? Едва ли. И дай бог тебе не узнать.
Преисподняя это больница. Капельницы и белые халаты. Абсолютное каменное равнодушие ко всему.
После смерти Али я возненавидел медицину. Спокойной до омерзения ненавистью. Это они, доктора изобрели цинизм, как способ не сойти с ума. Самый первый поросший жесткой щетиной кроманьонец, вылечивший собрата от глистов, заложил первый камень в фундамент этого чувства. Меня всегда корежило от запахов больниц: фекалий, прогорклой пищи, дезинфекции, боли и страданий. Как в нем можно находиться постоянно? Как?
– Вы Михайловой кто? – поинтересовался тогда тощий врач в роговых очках. За стеклами плавали бессмысленные глаза.
– Друг. Я ее друг.
– Она не выживет. Отказала печень, в ближайшее время …– я уже не слушал его бормотание, я парил в смраде медицины.
Бросил на: «она не выживет». Она не выживет!
Вот так, безвыходно. То, что я никак не мог принять в свои двадцать лет. Мне хотелось убежать, забиться куда-нибудь, свернуться калачиком. Как броненосцы. Они могу жить внутри себя. Это было бы хорошо, всегда обитать внутри себя, не правда ли? Весьма уютный способ существования.
– Что мне делать, доктор? – он пожал плечами. Что мне было делать?
Ответа на этот вопрос я не знаю до сих