– Лексе-е-ей, ты чи глухой?!
– Тут он, Дуся! – знакомый голос. Савчиха.
Отлегло! Я в долгожданном отпуске, у Михея. Пузатый будильник на металлических ножках, тот, что раза в два старше меня, показывает восьмой час. Ну да, самое время орать во дворе.
– Лексей, ты хоть портки одел?
– Он в портках, Дуся.
– Я до ларька пойду, молока возьму, – сипло вступает в разговор старик.
– Пойдёт он, срамота! Щас посмотрю, что ты одел!
Подхожу к окну, останавливаюсь в жёлтом солнечном пятне, незаметная с улицы за тонкой шторой. Баба Дуся боком спускается с крыльца, одной рукой трогает стену, другой ведёт по гнутым перилам. Совсем древняя, коричневая, сморщенная, будто яблочный огрызок. Почти слепая. Всё подсматривала в чужие окна, видно, вселенной это надоело.
– Лексе-е-ей?
– Иду уже, – ворчит долговязый старик.
Опираясь на палку, подтаскивает себя к жене, а та хлопает ладонями по его груди, ощупывает ноги, убеждается, что рубаха застёгнута и спортивные штаны на месте.
– А трусы? – не сдаётся она.
– Тю! – восклицает Савчиха, выглядывая из летней кухни. – На что ему трусы?
– Как на что?! А если помрёт по дороге? В морг привезут, станут раздевать, а там всё неприбранное телепается? Стыдоба!
– Чего мне помирать? – обижается старик. – Сама-то в трусах?
– И правда, Дусь, давай теперь мы поглядим, – заливается Савчиха.
– Тьфу! – отмахивается старуха. – Хлеба купи.
Он тяжело шаркает в одну сторону, она, будто оскальзываясь на льду, в другую.
С кем тут воевать, Господи? Кого оглушать взрывами и пугать звоном бьющегося стекла?
Тошно.
Михей щедро мажет джемом краюху чёрного хлеба и кладёт сверху толстый ломоть сыра. Он всегда умел вкусно есть, обстоятельно, так, что и мне хотелось. Обычно до полудня я обхожусь чашкой чая, как всякий трудоголик не знающий режима, но сейчас, глядя на Михея, лезу в холодильник.
– Фу, что это?
– Где?
– Вот, в синем пакете.
– Борщ.
– В пакете?!
– Так получилось, выбрось.
– Сам выбрось. У тебя там вообще мрак. Ты знаешь, что холодильники иногда моют?
– Ага. Садись, бери мой бутерброд.
Я наблюдаю, как он выгребает в мусорное ведро остатки того, что раньше было едой. Бабушка никогда бы не допустила подобного безобразия, возможно, этим и объясняется Михеево неряшество.
– Надо чего-нибудь купить, – предлагаю, – мои гостинцы мы подчистили, только ананас остался. Как у вас с продуктами?
– Нормально. Одно время плоховато было, ополченцы гуманитарку раздавали, но я не брал.
– Почему?
– Потому. Я тебе говорил уже. Сначала совсем отказывался, а потом стал другим отдавать. А другие брали, даже те, кто за нациков. Ну, за Украину.
– Много таких?
– Хватает.