его мозг, и без того не слишком развитый, вынужденный приспосабливаться к нарастающим темпам собственной деградации, первым делом упростил до предела речь подведомственного организма. Толик говорил, будто выстреливая короткие предложения из двух-трёх слов, делая после каждого небольшие паузы, чтобы дать себе возможность собраться с мыслями. Вообще он больше любил слушать, хотя и не понимая абсолютного большинства из того, что вещал ему Андрей, но всё-таки каким-то чудесным образом схватывал наиболее важное. Подобно слепому, который за неимением основного источника восприятия окружающего мира имеет исключительно обострённый слух, он с удивительной чуткостью бессознательно улавливал всякое изменение тембра голоса или поведения собеседника, таким образом напрягая свои умственные способности лишь когда тот волновался, повышал голос или иным способом демонстрировал особенную заинтересованность в том, что говорил. Порой могло казаться, что речь для него – та же музыка, к которой он имел явную предрасположенность, и, глядя широко раскрытыми глазами на собеседника, Толик с наслаждением слушал эту своеобразную оперу, оставаясь глухим к содержанию; но много ли ценителей вокалов Ла Скала знают в совершенстве итальянский. Так или иначе, но что-то главное откладывалось, раз он порой отдавал предпочтение посиделкам за чаем, игнорируя приглашение выпить в привычной компании. Постепенно стали подтягиваться и остальные, чаще не вполне трезвые, но достаточно вменяемые, чтобы заинтересоваться беседой и даже подчас задавать вопросы. Такова уж природа русского человека – он любит хорошую историю, а недостатка в них у начитанного с некоторых пор хозяина, очевидно, не было. Не уподобляясь лагерным шутам из недавнего прошлого, за кусок хлеба «тискавших романы» матёрым уголовникам, Андрей составлял репертуар, основываясь на насущных потребностях новых знакомых, иначе говоря – ссылался на классическую философию и литературу, разбирая бытовые дрязги алкашей. «От Палыч, сука, сосед, натравил на меня частковово, шо я, мол, порядок не держу и ночью бедокурю, так шо пожар может быть», – начинал один из них. «От я эту мразоту и спалю когда-нить с собой вместе, шкуры своей не пожалею», – и в ответ на призыв к возмездию любым путём, вплоть до самопожертвования, закономерно следовал адаптированный к степени опьянения недовольного экскурс в творчество Пушкина, который в повести «Выстрел» доходчиво объяснил, что месть есть дело неблагодарное, бросающее все силы человека на воплощение призрачной мечты о восстановлении справедливости вместо того, чтобы заниматься чем-нибудь очевидно более полезным. Далеко не факт, что классик хотел выразить именно эту мысль, быть может, желая, наоборот, отдать дань чести и целеустремлённости главного героя произведения, но русская литература от чересчур вольного трактования не больно-таки страдала, зато незлобный в общем-то выпивоха оставлял идею спалить заживо многодетную семью уставшего от дебоширства соседа. «Не, где счас опосля как всё свершишь порядочную войну найти: геройски
