Параметры поиска. Исаак Ландауэр

баланс между размером взятки и качеством работы. Крали все – от рабочего на производстве до министра, но свой брат-работяга по очевидным причинам вызывал в народе существенно меньше антагонизма, чем рафинированный бюрократ высокого полета. Опять же многие тянули и вовсе «по нужде», то есть дабы кое-как свести бюджет ячейки общества, а такого рода деятельность на родине выражения «решить вопрос» отродясь воровством не считалась.

      Давно оставлен был позади МКАД, пригородные таунхаусы по цене виллы на Карибах, и после стокилометрового рубежа взору первооткрывателя открылся донельзя обыденный, неизменный на пространстве от Владивостока до Бреста русский провинциальный пейзаж. Кроме сиявших новизной автозаправок на всём лежал отпечаток того уникального отечественного отношения к жизни и, в особенности, к работе, характеризующийся коротким всеобъемлющим «и так сойдёт». Это было не запустение, а какое-то лёгкое вроде как гниение, подобно древесному грибку, распространявшемуся по большому внушительному зданию. Неоновые буквы вывесок местами перегорели, соседние здания отдавали затянувшимся долгостроем, редкие трудящиеся громадной индустрии обслуживания нужд федеральной трассы двигались подчёркнуто лениво и чуть даже нехотя, будто делая одолжение работодателям, проезжающим и лично мирозданию одним лишь тем, что в принципе вылезли в столь откровенно хмурое утро на свет божий. То была настоящая Россия: унылая, вечно недовольная, местами подвыпившая или совсем пьяная, исповедующая тысячелетний принцип «работа не волк, в лес не убежит» и отчаянно желающая только одного – а хрен его знает чего. Поиски истины и душевной гармонии здесь ежедневно начинались промозглым утром и счастливо завершались тем же вечером звуком откупориваемой бутылки. Целое население огромной страны вопреки самой природе умирало с восходом и кое-как возрождалось с закатом. Никто и ничто не знало и, казалось, не хотело знать другой жизни, кроме той, что в виде ужасающе однообразной рутины незаметно проплывала мимо на экране пыльного телевизора, пока смерть и избавление от страданий не настигали несчастных по праву рождения людей. Так размышлял Николай, педаля гашетку послушной комфортной машины, когда ему вдруг показалось, будто расстилающаяся вокруг безнадёга, которую тот всеми силами избегал, не покидая столичного анклава, есть часть его самого, глубоко скрытое на дне исчезающей души сомнение в том, что счастье в этом мире возможно. Черта поистине русская, определяющая императив поведения нации, с одинаковым рвением спивающейся под взглядами оборванных голодных детей и в следующее мгновение всецело отдающейся чему-то настолько великому, что становится неважно – подвиг это или предательство. Он сам, быть может, целые годы проводил в развратной праздности лишь оттого, что с детства разочаровался в окружающем, разуверился и перестал даже мечтать когда-нибудь сделаться по-настоящему счастливым, променяв надежду на гарантированный набор