– Не знаю, – тихо ответил Робин. – Я его и не помню толком. Знаю, что его послали за батюшкой, потому что он непременно был нужен живым, для сведений. Я тогда расспрашивал, кого мог, со мной говорить не хотели, только один святой брат патрицианец сжалился, и сказал, что Птицелова всегда посылают за беглыми, которых непременно живыми вернуть надо, и он приводит… А потом он и отца привёл. Привёл… как на поводке. – Мальчишка сжал зубы, на его заплывших скулах отчётливо проступили желваки. – Я был во дворе и видел. Отец шёл такой потерянный… сгорбленный, будто взгляд со стыда поднять не мог. Сам шёл, впереди коня Птицелова, его никто не заставлял, он даже связан не был. Я его окликнул, он голову поднял, и у него такие глаза были… такие… будто он заплачет сейчас, а я никогда не видел, чтоб он плакал. Только потом, на виселице…
– Его повесили? – спросил Марвин – история наконец начала его интересовать.
Робин с трудом кивнул.
– На следующий день. А перед тем пытали… Он весь в крови был, когда его на помост вывели, и руки у него были переломаны. – Голос мальчишки вдруг стал ровным и почти равнодушным – будто он пересказывал старую, всем известную и никому уже не любопытную басню, которая его никак не касалась. – И он плакал. Только мне почему-то казалось, что это по-прежнему от стыда. Этот человек… Птицелов… я его только тогда и видел, за день до казни, когда он отца пригнал. Они потом вместе в замок вошли, а как он выходил, я не видал. Только отца видал… И походило на то, словно этот Птицелов что-то ему такое сказал или сделал, что отец всех сил лишился. И пошёл за ним покорно, хотя знал, что его ждёт. Я не верил тогда, что так может быть, отец бы живым не дался. Ему и матушка говорила, чтоб не давался, когда провожала в бега, так и просила: не давайся им, замучат они тебя. И он не дался бы. Никому, кроме… этого. Который пригнал его на муки и позорную смерть.
Робин умолк, и теперь уже Марвин не стал его подстёгивать. Он размышлял об услышанном. Ловко, конечно, придумано – в самом деле, порой просто необходимо взять беглеца живым и невредимым, и это бывает не так-то просто сделать. Марвин прежде не думал об этом, но если бы Лукасу из Джейдри удалось схватить его тем днём, он не позволил бы продолжать измываться над собой. Убил бы или умер сам… а может, то и другое вместе. И надо в самом деле очень постараться, чтобы так подчинить себе волю другого человека. Должно быть, это страшное умение.
– И теперь ты хочешь убить Птицелова?
Робин опал, словно сдувшийся воздушный шарик, каменное выражение исчезло с его лица, и оно снова стало вялым и несчастным.
– Хотел бы, – жалобно сказал он. – Но разве я смогу? Я его даже в лицо не помню. И голоса не слыхал, ну, совсем ничего не помню. Хотя, наверное, узнал бы, если бы увидел. Почувствовал бы. Но и тогда – что? Я же рохля…
– Это точно, – сказал Марвин. – Ну и что тебе, рохле, славно жить с отцовским позором?
– Не славно… Только что делать-то?
– Вот именно – делать. А не языком чесать, –