– Кларенс! – вскричал я, ошеломленный тем как он изменился. У его губ появились жесткие складки, и морщины пересекали лоб, прежде гладкий, как мрамор. – Что не так?
– Все, – ответил он. – Я сыт по горло.
– Но чем?
– Жизнью. Красивыми женщинами. Омерзительной профессией фотографа.
Я был потрясен. Даже на Востоке до меня доходили вести о его успехах, а вернувшись в Лондон, я убедился, что никаких преувеличений не было. Во всех фотографических клубах столицы от «Негатива с Проявителем» на Пэлл-Мэлл до смиренных пивных, где пьют те, кто запечатлевает вас на пляжах приморских курортов, его без подсказок называли очевидным преемником президента Объединенной гильдии нажимателей груш кабинетных фотокамер.
– Еще немного – и я не выдержу, – сказал Кларенс, разорвал фотографию в мелкие клочья и с глухим рыданием спрятал лицо в ладонях. – Актрисы, тетешкающие своих любимых кукол! Графини, сюсюкающие над любимыми котятками! Кинозвезды среди своих любимых книг! Через десять минут я должен быть на вокзале Ватерлоо: герцогиня Гэмпширская желает, чтобы я сделал несколько портретов леди Моники Саутборн в парке замка.
Его сотрясала судорожная дрожь. Я погладил его по плечу. Мне все стало ясно.
– У нее самая сияющая улыбка в Англии! – прошептал он.
– Ну-ну-ну!
– Застенчивая и вместе с тем лукавая, как меня предупредили.
– Может быть, эти сведения неверны.
– Держу пари, она пожелает, чтобы ее сняли, когда она протягивает кусочек сахара своему песику, и фотография появится в «Скетче» и «Татлере», снабженная подписью: «Леди Моника Саутборн с другом».
– Кларенс, нельзя так поддаваться меланхолии!
Он помолчал.
– Ну что же, – сказал он, беря себя в руки с видимым усилием, – я сам развел свой сульфат натрия, мне в нем и лежать.
Я проводил его до такси. И последнее, что я увидел в окошке такси, был его бледный изможденный профиль. Мне почудилось, что он похож на французского аристократа времен Французской революции, везомого в повозке на гильотину. Он и не подозревал, что единственная в мире подстерегает его буквально за углом.
Нет-нет, вы ошиблись. Леди Моника вовсе не оказалась единственной в мире. Если что-то в моих словах внушило вам подобную мысль, значит, я невольно ввел вас в заблуждение. Леди Моника оказалась именно такой, какой она рисовалась его фантазии. И даже сверх того. Мало того что ее улыбка была застенчивой и вместе с тем лукавой, но к тому же левое веко у нее кокетливо прищуривалось, о чем Кларенса не предупредили. И вдобавок к двум песикам, с которыми она снялась во время скармливания таковым двух кусочков сахара, леди Моника имела непредусмотренную любимицу обезьянку, которую Кларенс